Афанасий Коптелов - Великое кочевье
— Вы по фамилии Токушев? Борлаем звать?
— Ие, — подтвердил Токушев. От недоброго предчувствия у него похолодело сердце.
— Брат про вас поминал… Лежал как в огне, глаза закрыл, а губы шептали: «Борлай этим волкам зубы выкрошит!..» Знать, про кулаков да бандитов говорил…
Глаза женщины наполнились слезами. Она подняла белый передник и утерлась уголком его.
— Не могли от смерти отстоять… И моего — тоже… Вместе воевали, в один чае успокоились…
Борлай опустил голову, сдерживая слезы, так стиснул зубы, что возле ушей вздулись желваки.
— Я сиделкой при них была… — сквозь слезы продолжала рассказывать женщина. — Всю ночь от коек не отходила: то одеяло поправлю, то пить подам… Худо им станет — врача разбужу… Всякие лекарства давали — не помогло. Ведь моего в живот ранили, а у твоего брата пуля прошла возле самого сердца.
Борлай поднял глаза на женщину.
— Парнишка, девчонка есть? — участливо спросил, не зная, как разделить ее горе.
— Никого нет… — Женщина зарыдала. — Мальчик был — оспа унесла…
— Не надо плакать, — сказал Борлай и тронул плечо женщины, будто это могло остановить слезы.
— Знаю… — отозвалась она. — Слезами горю не поможешь, но сил нет — текут и текут…
Глубоко вздохнув, она спросила:
— Может, с Васильем Петровичем поговоришь? Он лечил Адара.
— Много слов говорить — горе больше делать, — сказал Борлай. — Молчать надо.
И он замолчал. Женщина повела его на кладбище и тоже за всю дорогу не проронила ни слова, а когда остановились у свежего холмика глины, показала рукой на тесовый обелиск с красной звездой наверху и чуть слышно вымолвила:
— В одной могилке лежат.
Взглянув на Борлая, она строго потребовала:
— Сними шапку.
Токушев медленно стянул шапку с головы.
Постояли у могилы, вздохнули и, повернувшись, пошли в село. Борлай нес шапку за кисть, она болталась у него в руке из стороны в сторону.
— Теперь надень, — сказала женщина. — В штаб пойдем.
Командир части особого назначения Федор Семенович Копосов с газетой в руках сидел на широкой лавке у стены. Несмотря на усталость, его задубевшее от горного ветра лицо с желтыми, слегка подстриженными усами выражало несгибаемую силу и энергию. Гимнастерка у него была застегнута малиновыми нашивными петлями и подпоясана широким ремнем, оттянутым на боку деревянной кобурой маузера. Услышав фамилию Токушева, Копосов отложил газету, встал и участливо пожал руку Борлая.
— Хороший был у вас брат! — сказал он и подтвердил кивком. — Смелый, как сокол, верный, как правда!
Командир отошел к столу, открыл свою полевую сумку и бережно достал маленькую красную книжечку.
Узнав книжечку, Борлай с протянутой рукой подошел к Копосову, но, всмотревшись, вздрогнул и остановился: в нижнем углу книжечки возле самого корешка виднелось круглое отверстие, и от него растеклось бурое пятно запекшейся крови.
— Отдай мне! — Борлай снова протянул руку.
— Нельзя, — твердо сказал Копосов.
— Отдай! — повторил свою просьбу Токушев. — Я встану на место брата… Дай винтовку Адара.
— Война, дорогой мой, кончилась. — Копосов положил руку на плечо Борлаю. — Через два-три дня мы все пойдем по домам, займемся другими делами… — Он взглянул на красную книжечку. — А партбилет твоего брата поедет в Москву, к самому товарищу Ленину. И, как частица сердца Адара, сохранится в веках. При коммунизме люди взглянут на этот партийный билет и скажут: «За счастье народа пролил кровь наш далекий брат!» Вот так, дорогой мой.
Борлай не однажды слышал от Адара это чудесное слово — «коммунизм» и догадывался о существе его. Думалось: «Надежный кремень дает маленькую искру, от которой разгорается большой огонь. А это слово даст искру новой, еще неизвестной жизни: люди будут сильными, как богатыри, дружными, как братья, веселыми, как птицы весной, и чистыми, как цветы в солнечное утро». «Держитесь за новую власть, — говорил ему Адар. — За баями да зайсанами, жадными до богатства, смотрите лучше. Они будут рыскать, как волки… Не давайте им ходу…» Сейчас все это мелькнуло в голове и исчезло, вытесненное по-новому открывшимся обликом брата. Красная книжка Адара пойдет к Ленину, значит, брат был, как богатырь, верен большому делу!
Когда Борлай вернулся домой, в его аил собрались все родственники, сели вокруг очага. От горькой вести вскрикнули и залились слезами. Чаных, рыдая, уткнулась лицом в золу.
Борлай вздохнул:
— О богатырях не плачут.
Он вышел из юрты, заседлал Пегуху и поехал от стойбища к стойбищу. Всюду он повторял слова брата: «Держитесь за новую власть».
— За нашу власть, — подчеркивал Борлай и разъяснял: — Сапог нам не отец по сеоку. Он — волк. Все пастбища и покосы себе забрал…
Борлай подговаривал сородичей разбросать байские поскотины или на все лето загнать туда свой скот, чтобы остальные луга уцелели до сенокоса. Но редко где его выслушивали до конца, чаще всего после первых же слов обрывали:
— Кто пойдет против старшего в сеоке, тот подымет руку на родного отца!
— Ему все послушны, как дети.
Нет, не все. Есть люди, вышедшие из детского возраста. Хорошо бы сказать об этом на большом собрании. Но будет ли толк? Богатеи всегда приезжают на собрание первыми. А кто же из сородичей осмелится в их присутствии поднять голос против них, чтобы поддержать бедного из бедных? Потому-то Борлай и вел разговоры наедине, в ветхих аилах бедняков. Через год у него уже было десятка полтора единомышленников. Вот с ними-то и отправился он в едва доступную долину Голубых Ветров, которая с незапамятных времен пустовала; лишь изредка в середине лета пастухи загоняли туда табуны Сапога Тыдыкова.
Путники поднимались все выше и выше, навстречу солнцу и сиявшим в небесной синеве ледяным вершинам. Лес, сопутствующий тропе, как бы отставал от них. Сначала остановились березки, потом — выносливые лиственницы. Даже кедры неохотно поднимались по крутому склону и уступали место кустарнику, расстилавшемуся возле самой земли. Становилось холоднее и холоднее.
Но в полдень жаркое солнце все изменило: возле вечного снега зажурчали ручьи, запахло оттаивающей землей.
Вскоре под копытами заскрипел тугой сугроб. Открылось обширное нагорье, застланное чистым, как шкурка зимнего горностая, свежим снегом. Легкий след лошадей, отпечатанный накануне, издали напоминал забытый кем-то аркан. На юге голубели глубокие провалы долин. Оттуда, словно дым из аилов, подымался клубящийся туман.
Борлай рассматривал следы на снегу.
— Кто-то сегодня проехал туда, — сказал он. — Один человек. Алтаец: лошадь не кована.
Возле тропы возвышался небольшой холмик из гладко обточенных речных камней и гальки, обложенный ветками деревьев и полуистлевшими тряпочками. Кочевники спешились и смиренно возложили на холмик камни, привезенные из долины, лиственничные ветви и белые ленточки — подарки хребтовому духу, чтобы позволил благополучно спуститься в долину.
В конце нагорья тропа пересекала каменную россыпь. Задняя нога жеребенка, на котором теперь поверх вьюка сидела Карамчи, провалилась глубоко между камней. Силясь вытащить ее, жеребенок увяз передней ногой и, пошатнувшись, упал на левый бок. Хрустнули суставы.
— Плохой ты подарок привез хребтовому… Рассердил духа, — пробормотал Тюхтень, известный костоправ.
Утишка предложил Карамчи коня из своего табуна. Пока ловили да заседлывали, туман на краю перевала встал сплошной стеной. Борлай отдал ребенка жене и поехал рысью, чтобы от ущелья подать голос каравану.
Спускались по узкой расщелине. Без умолку покрикивали, чтобы не заблудились оставшиеся наверху. Туман сгущался — в трех шагах ничего не видно. Вдруг снизу долетели приглушенные голоса. Борлай остановился, прислушиваясь, далеко ли разговаривают, и громко крикнул. Но из тумана уже показалась голова лошади. Навстречу кочевникам ехал плечистый и широкогрудый человек со светлыми, как горные воды, глазами, с огненно-рыжей бородой. На нем был армяк из верблюжьей шерсти с черными проймами на груди, серая войлочная шляпа. Позади него вырисовывалась косматая голова вороного коня, навьюченного ящиками. А еще дальше пучеглазый верзила с ефрейторской выправкой; рябой нос его широко расплылся, русые усы заботливо закручены кольчиками, борода напоминала хвост тетерева, выдровая шапка-криночка была сдвинута на одно ухо.
— Ты что же это, паря, свадьбе дорогу застишь? — миролюбиво спросил передовой певучим голосом. — Давай вертайся. Свадьбе взадпятки бегать — негодящее дело.
— Маленько кочуем, — сказал Борлай и растерянно улыбнулся, показывая на сгрудившихся позади него лошадей и коров.
— Хы, ясны твои горы! — добродушно прозвенел огненнобородый и, увидев в мгновенный просвет вереницу всадников, хлопнул руками по бедрам. — Как же мы разъедемся с вами?
