Джеральдина Брукс - Год испытаний
Глава 11
Фейт похоронили в саду возле дома моего отца, рядом с ее братьями. Я пыталась уговорить мужчин похоронить там же и Афру. Но никто не захотел, чтобы она лежала в земле на территории нашей деревни. В конце концов мы с Брэндом захоронили ее рядом со склепом отца.
А Элинор покоится на церковном кладбище. Майча Милн, сын покойного каменщика, выгравировал надпись на камне.
Заупокойную молитву прочитал мистер Стенли, так как Майкл Момпелльон был не в состоянии сделать это. Он потратил свои последние силы в Делфе — тогда никто не мог оторвать его от тела любимой жены. Он не выпускал ее из своих объятий до поздней ночи.
Я обмыла тело Элинор и оплакала ее, а после продолжала служить ей, как могла. «Будь другом… моему Майклу», — сказала она мне когда-то. Я продолжала ухаживать за ним, но он ничего вокруг не замечал.
Каждый день, проходя по комнатам, где совсем недавно ступала ее нога, я приучила себя думать только о том, что сейчас сделала бы она, что бы она сказала, и это как-то успокаивало меня. Пока все мои мысли были заняты только тем, как бы помочь Майклу Момпелльону справиться с болью утраты, я могла не думать о том, что меня ждет в будущем.
На следующий день после ее смерти он вышел из дома, и я последовала за ним, боясь, что он может броситься со скалы. А он, оказывается, пошел к тому месту, где они обычно встречались с мистером Холброуком, — наверное, они заранее договорились о встрече. Там он продиктовал ему свои последние письма за этот год, в течение которого чума свирепствовала в нашей деревне. В первом из них он извещал графа о том, что эпидемии чумы можно больше не опасаться, и просил его снова открыть дороги. Второе письмо было адресовано отцу Элинор — в нем он рассказывал о ее смерти. После этого он вернулся к себе домой.
Когда я пришла на следующее утро на работу, мистера Момпелльона в его комнате не было. Судя по всему, он вообще не ночевал дома. Я поискала его в библиотеке и в гостиной, а потом отправилась на конюшню. И только часам к одиннадцати я нашла его. Он стоял в ее спальне и смотрел на ее подушку, как будто все еще видел там ее лицо. Когда я открыла дверь, он не пошевелился. На лбу у него выступили капельки пота. Я подошла к нему, взяла его за локоть и осторожно повела в его комнату. Когда я усадила его в кресло, он тяжело вздохнул. Я принесла кувшин теплой воды и умыла его.
Пастор не брился со дня смерти Элинор. Я нерешительно спросила его, не хочет ли он, чтобы я его побрила. Он мне ничего не ответил. Я подготовила все для бритья и принялась за работу. Я стояла позади его кресла, склонившись над ним. Мои пальцы, скользкие от пены, осторожно касались его лица. Я вытерла руки и взялась за бритву. Пока я его брила, длинная прядь волос выбилась из-под моего чепца и коснулась его шеи. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Я почувствовала, что мои щеки заливает краска, и поняла, что не смогу закончить бритье. Я отдала ему бритву и стакан с водой, чтобы он брился сам, и вышла из комнаты, проговорив на пороге что-то о том, что иду за кружкой бульона. Мне потребовалось какое-то время, чтобы взять себя в руки и принести ему эту кружку.
После этого он вообще прекратил передвигаться по дому и сидел в своей комнате днями и ночами. Через неделю я позвала мистера Стенли, надеясь, что тот как-то на него повлияет. Когда он вышел из комнаты пастора, я увидела, что он очень взволнован. Я подала ему шляпу, и тут он начал меня расспрашивать о состоянии мистера Момпелльона.
Я считала, что не имею права говорить на такие темы даже с мистером Стенли, который прекрасно к нему относился.
— Боюсь, что ничего не могу вам сказать, сэр.
— Мне показалось, что горе совсем сломило его, — пробормотал мистер Стенли. — Если это не так, почему тогда он засмеялся, когда я посоветовал ему смириться с Божьей волей?
Мистер Стенли пришел на следующий день, но пастор сказал, что не желает видеть его. Когда он пришел в третий раз, я поднялась в комнату пастора, чтобы доложить ему об этом.
— Если запомнишь, передай, пожалуйста, мистеру Стенли эти слова: Falsus in uno, falsus in omnibus.
Пока я повторяла их по-латыни, до меня дошло, что я понимаю их значение, и у меня вырвалось: «Если ты не прав в чем-то одном, ты не прав во всем».
Мистер Момпелльон с удивлением спросил:
— Откуда ты это знаешь?
— За этот год я немного научилась понимать латинский язык… все эти медицинские книги, они ведь на латыни, и мы…
Он остановил меня, чтобы я вдруг не произнесла ее имя.
— Ну что ж, прекрасно. Значит, ты можешь передать мистеру Стенли то, что я тебя просил, и скажи ему, чтобы он меня больше не беспокоил.
Одно дело — знать значение слов, и совсем другое — понимать смысл сказанного. Когда я передала послание, лицо у мистера Стенли вытянулось. Он тут же ушел и больше не возвращался.
Помимо работы в доме пастора у меня еще была масса дел. Кроме своих овец, я должна была теперь заботиться и об участке Гауди с лекарственными травами, так как все привыкли обращаться ко мне за всякими снадобьями.
Нельзя сказать, чтобы с открытием дорог наша деревня тут же возродилась к жизни. Некоторые жители сразу же уехали, но большинство осталось. К нам приезжали и родственники погибших, чтобы получить оставленное им наследство, но многие все же не осмелились это сделать из страха, что чума все еще скрывается среди нас.
Одним из первых вернулся мистер Холброук. Я надеялась, что его приезд хоть как-то развеет тоску мистера Момпелльона. Но пастор даже не захотел его видеть. День за днем он так и сидел в своем кресле. Недели скорби превращались в месяцы.
Я всячески пыталась пробудить его к жизни. Я сообщала ему приятные новости: о помолвке моей соседки, вдовы Мэри Хэдфилд, с кузнецом из Стоуни-Миддлтон, о дружбе между веселой квакершей Мерри Уикфорд с унылой Джейн Мартин. Но его это совсем не интересовало.
Я говорила ему, что люди ждут от него совета, что они хотят услышать его проповедь. По правде говоря, такие просьбы были очень редки. Вначале я думала, что это вполне естественно — люди понимают, как ему тяжело, и не хотят обременять его своими заботами. Но потом я поняла, что многие в нашей деревне его просто осуждают за то, что он подверг нас таким страданиям. Некоторые даже говорили, что из-за него потеряли своих близких. Мне было очень больно слышать такие речи, и я еще больше старалась его утешить.
Так мы и жили, пока наконец до меня не дошло, что, связав себя обещанием, данным Элинор, я дождусь лишь того, что он угаснет в одиночестве в своей комнате, и я буду этому единственной свидетельницей.
Наступило время сбора яблок, и в поместье вернулись Бредфорды. Я уже рассказывала, как встретилась с Элизабет Бредфорд и как ее требование, чтобы мистер Момпелльон навестил ее больную мать, возмутило его и вновь напомнило ему о том, как предательски они сбежали из деревни. Я также рассказала и о том, как я безуспешно пыталась его успокоить и как он бросил на пол Библию.
Могу сказать еще, что мне захотелось в тот миг бежать из его дома и никогда не возвращаться. У меня на руке долго еще оставался след от его пальцев. Я вышла тогда из кухни и отправилась на конюшню.
Прежде чем выпустить из рук Библию, он процедил сквозь зубы слова этого прекрасного псалма:
Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем;
сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей…
Его жену зарезали у него на глазах. А мои оливковые ветви поломали. Почему? Неужели он пришел к мнению, что все наши жертвы напрасны?
Мне надо было обо всем поразмыслить, и я отправилась на конюшню. Открыла ворота стойла Антероса и зашла внутрь. Жеребец заржал, а потом успокоился и стоял, поглядывая на меня своим большим коричневым глазом. Я медленно опустилась на солому.
— Ну что, Антерос, твой хозяин, кажется, совсем запутался, — сказала я. — Боюсь, рассудок его помутился.
Да, так оно и есть, думала я. Он сошел с ума. Иначе его поведение объяснить нельзя.
— Бесполезно дожидаться его, дружок, — сказала я. — Мы с тобой должны признать, что он полностью ушел в свой мрачный мир.
Я сидела и вдыхала сладковатый запах лошадиного пота и сена. Антерос опустил свою огромную голову мне на плечо, я погладила его по длинной шее.
— А с нами все в порядке, мы живы, — продолжала я, — так что постараемся взять от жизни все, что можно.
Он не отпрянул в сторону, а, наоборот, уткнулся носом в мою руку, как будто требовал, чтобы я продолжала его гладить. А потом задрал голову, как будто принюхиваясь к запаху, доносившемуся с улицы.
— Ну что ж, пойдем! — прошептала я. — Пойдем на волю и будем жить. Выбора у нас нет.
Я медленно поднялась и сняла с крючка уздечку. Он по-прежнему вел себя спокойно и даже опустил голову, как будто хотел мне помочь. Я крепко держала его под уздцы, когда открывала задвижку, хотя прекрасно понимала, что, если он захочет рвануться и убежать, ничто его не остановит.
