Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
Однажды под вечер, проходя с ними по деревне, он завел их в самую убогую избенку, ветхую, с прогнившей соломенной крышей, с крохотными окошками. В хижине было темно, грязно, душно. Девчонка лет пяти качала в зыбке плачущего ребенка. Она испугалась, соскочила с лавки.
— Не бойся, деточка, — сказал Кропоткин. — Мы с соседней дачи, пришли тебя проведать. Одна домовничаешь? Где же твои родители?
— Тятька в городе работает, мамка ушла косить.
— А сестренок и братишек у тебя нет?
— Нет, одна Феня осталась. Братка весной помер.
— Что же она плачет, твоя Феня? Есть, наверное, хочет?
— Она хлеб еще не ест, молока ей надо, а у нас корова нынче не отелилась.
— Но она, кажется, и больна?
— Ага, у нее золотуха. — Девочка сняла с ребенка тряпичную шапочку, обнажив головенку, почти голую, с редким пушком, с красными пятнами сыпи и струпьями в ушах. — Мама говорит, что она помрет, — сказала девочка.
Кропоткин посмотрел на племянников. Катя плакала, утирая платочком слезы. Племянник стоял поодаль и брезгливо морщился, отмахиваясь от мух, а когда вышли на улицу, он облегченно вздохнул:
— Фу, какой тяжелый запах.
— Да, милый мальчик, крестьянская жизнь не благоухает, — сказал дядя. — Каточек, отнесешь сейчас кувшин молока несчастным детям. И каждый день будешь носить. Хорошо?
— Да, буду носить, — сказала Катя, все еще утирая слезы. — Неужели Феня умрет?
— Нет, мы должны ее спасти. Завтра съездим за доктором. Или отвезем ребенка в земскую больницу. Золотуху вылечивают. Это болезнь бедноты, как и многие другие.
Вечерами Кропоткин читал племянникам сказки или разыгрывал сцены гетевского «Эгмонта», свой давний перевод которого случайно захватил с собой с дневниками путешествий. А сегодня ему было не до сцен. Сразу после ужина ушел в свой кабинетик. Но не работать. Работа опять, как однажды в Петербурге, показалась ему совершенно бессмысленной. Он не стал зажигать свечу. Прилег на диван подумать… Кому нужно его описание сибирских гор и древних ледников? Народу? Он погибает в нужде и болезнях. Земские врачи его не спасут, не спасет и никакая благотворительность. Поднимать его на борьбу с гибельным социальным устройством — вот истинное дело социалиста. Истинное и единственное. Не махнуть ли на днях в Петербург? Однако чем он теперь там займется? Друзья разъехались, фабричные рабочие разбрелись по деревням. И паспорт путешествует с Куприяновым где-то по Европе. Нет, до конца августа придется остаться в Обираловке. И все-таки работать. Труды свои должен закончить. «Когда-нибудь монах трудолюбивый…»
ГЛАВА 12
Общество перенесло свою ставку, как сказал бы Сердюков, с Выборгской стороны на Петербургскую, сняв вместо оставленного банковского дома просторный деревянный флигель во дворе на берегу Большой Невки. Здесь и собрались в последний день августа на сходку. Собственно, это была не сходка, а просто встреча давно не видевшихся друзей, переполненных летними впечатлениями. Каждый торопился их высказать, сверить с тем, что вывезли из провинций другие. На сходках, хотя и всегда проходивших без всякого ритуала, без открытия и закрытия, без председателя, все однако придерживались какого-то порядка, говорили поочередно, слушали одного, спорили, не перебивая друг друга, а тут никто не мог сидеть спокойно. Одни сновали парами по залу, другие сбивались в углах кучками, третьи присаживались к столу поговорить за чаем. И если кто-нибудь хотел сообщить что-то особенно важное для всего общества, он призывал друзей к вниманию, и тогда его готовые окружали.
Все вернулись в Петербург более созревшими к работе в народе. Подвинулись за лето и дела общества. Чарушин во время двух южных поездок установил связь с орловским, киевским, херсонским кружками и хорошо ознакомился с серьезной работой одесского отделения, созданного год назад Феликсом Волховским. Куприянов купил в Вене типографский станок и передал женевскую типографию надежному товарищу, отстранив Александрова.
Но не было среди собравшихся Анатолия Сердюкова, арестованного в Самаре, где этот неутомимый организатор пытался «сформировать хоть небольшой отряд», как он говорил Кропоткину в памятную ночь в переулке. Попрощался тогда, пошел к Низовкину, но вернулся, догнав бегом. «Давай-ка, брат, обнимемся. Бог знает, когда встретимся». Неужто чуял, что на Волге его схватят?.. Какой человек! Клеменц ему прочит судьбу великого революционера, но Анатолию закроют дорогу. Ведь он уж несколько раз попадал в Третье отделение, теперь едва ли выпустят. Что ему грозит? Надо спросить Корнилову, не принес ли ее жандармский знакомец какую-нибудь весть от него.
Кропоткин поискал взглядом Любу и, найдя ее в углу рядом с сестрой и Соней Перовской, подошел и подсел к ним.
— Любовь Ивановна, от Сердюкова ничего нет?
— Вчера получила записку, — сказала Люба.
— Что ему предъявляют?
— Революционную пропаганду.
— Жаль, потеряли такого человека!
— Ну, может быть, еще не потеряли. Улик мало. Вот если арестуют Любавского… Чайковский его послал к Сердюкову в Самару, а этот москвич в обществе еще не состоит, на деле не проверен, и, если его схватят, он может выдать не только Анатолия.
— Надо немедленно послать в Москву человека, — сказала Перовская.
Кропоткин пристально посмотрел на нее. Лицо этой двадцатилетней девушки было все еще по-детски пухленькое, розовато-белое, нежное, а ведь она все прошлогоднее лето бродила по волжским деревням оспопрививательницей, а минувшей зимой, учительствуя с Ободовской в Едимонове, жила, говорят, истинно по-рахметовски — спала на голом полу, умывалась ледяной водой или снегом, ела черный хлеб с крестьянской похлебкой (вытравляла из себя барство или готовилась к каторге?).
— Софья Львовна, рассказали бы о своих странствиях, — попросил ее Кропоткин. — Как ваши прививки?
— Она теперь не оспопрививательница, а народная учительница, — сказала Люба. — Сдала в Твери экзамены и получила диплом.
— Я имею в виду и другие прививки, — сказал Кропоткин. — Оспу-то прививать легче… Получили, значит, диплом народной учительницы? Думаете окончательно поселиться в деревне?
— В будущем, — сказала Перовская. — Года через два. Пока остаюсь в Петербурге. Работа в народе огромна — на десятилетие. Нас еще мало, чтобы всколыхнуть крестьянство. В деревнях все кругом мертво. Поодиночке ничего не расшевелить. Нужна целая рать пропагандистов.
— Будет такая рать, будет, — вмешался подошедший Чарушин. — Лучшие пропагандисты — сами крестьяне. Неделю назад Синегуб сблизился с большой артелью каменщиков. Их человек сто. Мужики Тверской губернии. Работают у Московской заставы. Они со временем тоже пойдут по деревням, как и наши фабричные.
— А не думаете ли вы, что обществу теперь нужна какая-то программа? — спросила Соня.
— Думаю. Мы с Волховским в Одессе об этом говорили. Волховский знает наше направление, заводит связи с рабочими, готовит товарищей к работе в деревне. А в других губерниях наши люди действуют вслепую. Что не годится. Они должны знать, за что мы боремся, куда идем.
— Совершенно верно, — сказал Кропоткин. — Люди, вступающие в борьбу, должны хорошо знать ее цели и средства.
Чарушин вышел на середину зала.
— Господа, прошу внимания. Тут у нас явилась мысль… — И он заговорил о программе, и все сразу поняли, что это и есть главный разговор сегодняшней сходки, собравшейся как-то стихийно, без определенной цели.
Замысел программы был дружно всеми подхвачен, не вызвав разногласия, а вот как ее составить, что положить в основу, на что опереться, какие дела и пути наметить — об этом говорили и спорили долго. Разыскать какие-либо программные документы разгромленных российских тайных обществ было невозможно (что-то, конечно, осталось, но похоронено в секретных архивах), да и ни одно из этих обществ, ближайших предшественников (декабристы остались далеко позади), не соответствовало современной революционной мысли и новому направлению борьбы. Петрашевцы примеряли идеи Фурье к будущему российскому социализму, и только немногие из них, ожидая крестьянское восстание, начали обдумывать, как его возглавить. «Земля и воля», поднятая на ноги кличем Чернышевского и «Колоколом», звала к свержению монархии и замене ее земским собором, который дал бы крестьянам бесплатную землю и полное самоуправление. Ишутинцы приступили было к пропаганде социализма непосредственно в народе, но в дерзновенных делах своих пытались соединить несоединимое — террористический заговор и организацию трудовых ассоциаций. «Чайковцам» же всем было ясно, что единственно верный путь к социализму — коренная социальная революция, а ее может совершить только сам народ, надо только помочь ему подняться на это великое свершение. Но как помочь? На этот вопрос и должна была ответить программа.
