Владислав Бахревский - Сполошный колокол
— Где моя матушка и мои сестры? — спросил Донат.
— Под крылышком моей суровой матушки. Это она засадила меня в тюрьму. Так что будь спокоен.
— Обещаешь ли ты мне, Гаврила, не тронуть одного человека? — спросил осторожно Донат.
— А не много ли ты с меня берешь обещаний? — нахмурился Гаврила.
Донат обиделся и замолчал. Замолчал и Гаврила, он же первый и не выдержал:
— Ну, говори, чего у тебя?
— У меня то, что я знаю все о том, что случилось ночью между Псковом и Снетной горой.
Гаврила вскочил с лежака:
— Что же ты молчал раньше?
— Я и теперь буду молчать, покуда ты не поклянешься мне оставить в покое одного человека.
— Клянусь!.. Впрочем, погоди… А если тот человек во всем виноват и если он опасен городу…
— Он не опасен.
— Клянусь!
— Поляков под стенами Пскова убил я.
— Ты?!
— Хочешь верь, хочешь не верь.
— Но ведь их было шестеро…
— Их было семеро, а нас двое.
— Чем ты можешь доказать, что поляков убил ты?
— Тем, что я знаю, чего они хотели.
— Чего же они хотели?
— Вы нашли у пана Гулыги лист бумаги?
— Лист со странными значками?
— Значит, ты видел его?
— Видел.
— Этот лист написал я.
И, чтобы старосте голову не морочить, Донат рассказал ему о пане Гулыге, о том, как была спасена царская казна.
А на следующий день Донат без умолку говорил о своей Пани, и Гаврила, слушая товарища, становился печальным, молчаливым.
Донат рассказывал, рассказывал, и вдруг его осенило:
— Надо сегодня же навестить Пани!
— Как? — удивился Гаврила; ему тоже не терпелось побывать в городе.
— Нет такого дома, из которого нельзя выйти! — засмеялся Донат.
— Как же у тебя это делается?
Легкое настроение испарилось. Донат подумал и жестко посмотрел Гавриле в лицо:
— Я сказал так, как в жизни бывает. Нет такого дома, из которого нельзя выйти!
— Был ловкач и остался ловкачом. — Гаврила от презрения даже глаза прикрыл.
Донат побледнел. Встал, подошел к двери, забарабанил. На шум явился смотритель тюрьмы. Донат через окошечко пошептался с ним. Смотритель отворил дверь, заговорщически подмигивая, поклонился старосте:
— Все устрою для вас как нельзя лучше! — И за дверь, а дверь на запор.
Гаврила и рта не успел открыть. Засмеялся Донат:
— Вот и денег не плачено, а как стемнеет, запоры нашей темницы сами собой отомкнутся, и мы можем гулять до зари. Только запомни — до зари. Не стоит подводить хороших людей.
— Хороших?! — Гаврила в ярости топнул ногой. — Это слова измены!
— Говори что хочешь! Впереди ночь свободы, и я счастлив. И ничто и никто теперь меня не сможет рассердить.
Донат бросился на свое каменное ложе, задрал ноги на стену. Спрыгнул на пол, встал на руки. Перекувырнулся. И Гаврила не выдержал, оттаял:
— На тебя, Донат, и вправду сердиться нельзя. Легкий ты человек.
В городе
Дверь дома была заперта. Стучаться? Всполошишь, пожалуй, соседей. И Донат забрался по срубу на второй этаж и, дотянувшись до окна, постучал.
Другая бы умерла со страху, но Пани привыкла к таинственному. Она отворила окно.
— Это я.
— Донат?
Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.
Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.
Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!
— Ты здесь, а твой друг в темнице? — спросила она.
— Нет. Он тоже в городе. И, мне кажется, я знаю, где он.
Пани не любила задавать лишние вопросы, а Донат не всегда отвечал на молчаливое любопытство.
Гаврила Демидов, правитель восставшего Пскова, затаясь, подсматривал в окна собственного дома. Дом был полон женщин — сестер Доната, но видел Гаврила только одну — Варю. Он знал, как стыдно подглядывать, но ничего поделать с собою не мог.
Она ухаживала за всеми за столом. Она уложила всех спать. Потом в одиночестве молилась, освещенная золотистыми огнями лампад. И наконец, сидела у темного окна и глядела в ночь.
Что она хотела увидеть?
Кого она распахнутыми настежь огромными глазами хотела вызвать из тьмы?
Гаврила, одурев от счастья — ведь он любил! — ткнулся лицом в оконце и поцеловал его.
Варя вздрогнула.
Ей померещилось лицо в окне. Не испугалась. Прильнула к слюдяным чешуйкам и, загородив лицо от света ладонями, смотрела на улицу. Гаврила, прислонясь спиной к бревнам, стоял в простенке, боясь пошевелиться, боясь дышать.
Как ему хотелось взять эту девушку на руки! Снять с нее заботы о старых и малых, уложить в постель, укрыть, как маленькую, одеялом до подбородка. И потом взлететь над нею доброй птицей и, крыльями покачивая плавно, охранять ее покой и сон.
Пани разбудила Доната.
— Тебе пора, — она засмеялась, — в тюрьму.
Он тоже засмеялся, легко вскочил с постели, оделся. Пани принесла ему завтрак. Он поел, набил карманы сладостями. Поцеловал Пани. И вдруг замешкался, выбирая между дверью и окном.
Пани опять засмеялась:
— Ступай в дверь — на улице темно.
Донату тоже было весело.
— Кто знает, не следят ли за нашими дверями. Давай веревку.
Когда он оседлал подоконник и в последний раз поцеловал Пани, чтобы через мгновение спуститься с небес на землю грешную, она ему сказала:
— А ты знаешь, Ордин-Нащокин велел сказать, что помнит тебя.
— Он в городе?
— Не знаю, где он, но весточка была.
— Ах, Пани, ну их всех!
И Донат беззаботно скрылся за окном.
Гаврила спал. Донату хотелось растолкать его, расспросить, был ли он дома, как там живется и старушкам, и сестричкам. Но Гаврила спал сладко, улыбался во сне. Такого счастливого сна Донат не посмел потревожить.
Брезжил рассвет.
Донат глядел на Гаврилу с любопытством, с удивлением, с восторгом, словно это был не псковский хлебник, а сказочный богатырь.
Он бы в том себе не признался, но ему хотелось быть таким, как Гаврила. Что ни слово — правда, что ни жест — сила. Добрая сила правды!
«А почему бы мне не быть таким?» — все-таки спросил себя Донат.
И ему сразу показалось, будто он равный Гавриле.
Да, он играл с поляками в поляка. Но не было выбора. Или с ними, или смерть. Смог бы Гаврила один выйти на семерых и победить?
Да, он заигрывал с Ординым-Нащокиным. Но через дела Ордина-Нащокина он собирался послужить государю, которому присягал на верность. Ведь во Пскове говорят, что государь — городу не противник, козни строят бояре. Значит…
Значит, если он, Донат, верой и правдой послужит Пскову, его простым людям, коих дядюшка Федор оставил без хлеба, то этим он послужит государю, справедливости и заодно смоет позор со своего имени. Запятнал хорошее имя купчина Емельянов!
— Как все просто! — сказал вслух Донат и будто камень с души сбросил.
Тут же в награду пожаловал к нему сон. Снились знамена, поле, боевой конь. Но Пани тоже приснилась.
Освобождение
Весь город пришел к тюрьме.
Гаврилу вынесли из кельи на руках и понесли к Всегородней избе. Здесь ему сказали:
— Велим тебе быть старостой, как прежде.
Гаврила поклонился народу. И когда он разогнул спину, все увидали: перед ними — власть.
— Приказываю взять под стражу смотрителя тюрьмы. Вчера я был в городе за малую взятку. А коли ему будут большие посулы? Он и лютого врага отпустит. Кого поставим вместо прежнего смотрителя?
— Прокофия Козу! — сказал Никита Сорокоум, и все согласились с ним.
— Это что же, я своего друга Доната буду стеречь? — возмутился пятидесятник.
— Коли виновен будет перед городом и народом, отца родного под замком держать будешь, — сурово сказал Гаврила. — А Доната велю отпустить. Это он, Донат, спас город от беды.
И рассказал Гаврила народу о том, как убил Донат заговорщиков, сохранив царскую казну. Вспомнил Гаврила и про Афросинью с Мироном. Привели их к Всегородней избе, усадили в розвальни и велели уезжать из города.
— Не хочу я с матушкой ехать! — вдруг воспротивился Мирон. — Она с батюшкой помыкает мною. Смилуйтесь, оставьте меня во Пскове. Любую службу готов нести.
Народ развеселился.
— А какую ты нам службу хочешь служить? — спросил его Гаврила.
— В пушкари бы мне! — простонал Мирон в тоске.
— Это почему же в пушкари тебе захотелось?
