Владислав Бахревский - Сполошный колокол
— Но я хочу, чтоб власти Пскова отпустили мою тетку Афросинью и слабоумного сына Федора Емельянова Мирона.
— Этого сделать нельзя. Мы взяли их под стражу как заложников. Мы отправляем в Москву челобитную, и нам теперь нужны заложники, дабы охранить головы наших посланников.
— Для этого хватит голов воевод и московских гонцов. Они все князья да окольничие — большие люди, близкие царю.
— Не торгуйся.
— Я ухожу в дом и буду защищаться.
Толпа любопытных росла. Стрельба-то утихла.
— Подожди, — попросил Гаврила.
— Если тебе нужно обязательно кого-то наказать, я, как племянник Федора, готов идти в тюрьму и сидеть вместо Афросиньи и Мирона, но их не трогай. Мирон, что ли, виноват в той беде, какую навлек на город его отец?
— Будь по-твоему.
— Дай слово, что не тронешь мою мать и мою тетку.
— Клянусь!
Донат протянул Гавриле руку. А потом вручил ему свою саблю и пистолет:
— Я готов следовать за тобой.
— Тогда скорее! — И Гаврила чуть ли не рысцой бросился наутек: из дома выходила Пелагея.
Большая челобитная
Что ни день, то новость, что ни час, то диво! Быстрая жизнь пошла во Пскове, беличья: прыг да скок.
Опять звонил колокол сполошный на Рыбницких воротах.
Ручьи по весне в низину спешат — по весне и псковичи проворнее стали. Сбежались на площадь мигом. На дщане ждал их сам Гаврила.
— Свободные люди Пскова! — приветствовал староста народ с поклоном.
Но дворяне ответили ему смело:
— Мы не свободные! Мы вотчинники государя Алексея Михайловича!
Тогда Гаврила повторил:
— Свободные люди Пскова и вы — холопы московского государя! Давайте выберем челобитчиков! Пока еще Хованский не пришел, нужно перенять грозу, которая идет к нам, и отвести ее. Две недели думали мы о той челобитной, написал же ее подьячий Томила. Он и прочитает вам сие челобитье.
Писана была челобитная с великой душой и миролюбием про все псковские дела и про все беды. О том, как начался завод мятежу и кто в том повинен. О Федоре Емельянове и о воеводе Собакине, о просьбах всех сословий псковских.
Стрельцы поминали про свое.
— «Царю Ивану Васильевичу служили русские люди, а Литва и немцы у него не служивали, — читал Томила, — и сам он под многие государства и города войною ходил и государства и города имал с русскими людьми, а не с иноземцами, а их, русских людей, государь жаловал своим, государевым царским полным жалованьем без убавки… Теперь у служилых людей жалованье отнято наполовину, а иным ничего не дают. Воеводы платят жалованье не в сроки, а под праздники, норовя[17] кабацким откупщикам».
Не многого просили псковичи у царя. Правды просили и честного суда. Свое просили: выдавать жалованье в срок и сполна, запретить воеводам и дьякам брать взятки, разорять при смене воевод свои дворы, заставлять без платы работать на себя. Расправы чинить не во мзде, не по посулам, а по чести. Просили псковичи не верить отпискам воеводы Собакина и архиепископа Макария, а верить им, градскому всемирному челобитью.
Молчала площадь, потрясенная чтением Томилы.
— Правда! — крикнул вдруг Прокофий Коза.
— Правда! Правда! — подхватили люди и посмотрели на Томилу глазами любви и благодарности.
Был подьячий худ, и кафтан на нем, потерявший цвет, где протерся, где продрался. И кто знает, с чьего плеча, но появился вдруг новенький кафтан. Стянули с Томилы лохмотья, облекли в новые одежды, повертели на дщане туда-сюда, оглядывая, и сказали:
— Носи, Томила!
А потом пошли выборы. Хоть дворяне и помалкивали, хоть царя они ни о чем не просили, а под грамотою приложить руки было им велено, и велели им выбрать меж собою человека для поездки в Москву. Назван был Григорий Воронцов-Вельяминов. Духовенство назвало чернеца Снетогорского монастыря Пахомия и священника Филиппа. От посадских людей — Никифора Тимофеева и Тимофея Ефимова. От стрелецких приказов — Ивана Степанова, Федора Гурьева и Артемия Петрова.
Выкрикнули стрельцы Ульяна Фадеева. Но за него просил сам Гаврила. Он-де, Ульян, человек во Всегородней избе нужный, а в Москву его — видного в мятеже человека — посылать боязно, как бы бояре вред ему не причинили.
Тут бы и делу конец, но поднялась на дщан, к великому и всеобщему удивлению, мать Гаврилы и била псковичам челом, жалуясь на сына.
— Вы моего Гаврюшку слушаетесь, — сказала она, — и Гаврюшке власть во вред пошла. Он, вишь ты, обо всех думает, а об одном человеке думать ему недосуг. Вот и засадил под замок безвинных девушек-сирот и мать их, вдову. Посадил, не разобравшись, вместе с купчихою Афросиньей… Вы Гаврюшку проучите, чтоб впредь ему неповадно было про людей забывать. А коли не проучите, я сама его в чулан запру и не пущу к вам во Всегороднюю избу. Вот вам и весь сказ.
Площадь захохотала, и Пелагея, обидевшись на смех, вернулась на дщан.
— Плакать надо, когда человек на глазах хужеет, а вы смеетесь! Я про чулан не шучу. И к вам Гаврюшку, коль вы его не накажете, не пущу. На то дана мне Богом над ним власть материнская… Обженился бы Гаврюшка, завел бы детей, тогда б другое дело. Тогда б он к людям имел отеческую жалость, а ныне что? Холостяк безответный.
Тут народ и вправду задумался. Позвал Гаврилу ответ держать.
— А скажи-ка ты нам, — спросил его Томила Слепой, — как это ты, народа не спросясь, обещал Донату отпустить Афросинью на все четыре стороны и сына ее Мирона?
— Если я за каждой надобностью, во Всегородней избе сидя, вас буду на совет звать, мы никогда с этой площади не разойдемся, — ответил Гаврила. — Афросинью я дал слово старосты отпустить. А коли вы ее не отпустите, я вам не староста.
— Правду Пелагея говорила, что загордился! — закричала толпа.
И пошел тут великий шум. Кто про что, да, на беду, еще бабка на люди вылезла и к Гавриле подступилась со гневом:
— А зачем ты с меня платок содрал?
— Приходи, старуха, в избу городскую, лежит платок твой целехонек.
Еще пуще взыграла толпа. Что за платок? Староста платки с бабок тащит? Томила Слепой не выдержал гвалта, тишины запросил:
— Давайте уважим просьбу Пелагеи, матери старосты, нашего Гаврилы. Отведем-ка его в тюрьму на три дня. Пусть, отстранясь от дел, подумает он в тиши о себе, о нас, грешных, и о материнском слове.
— А как вы решите дело с Афросиньей? — спросил псковичей Гаврила.
— Слово нашего старосты — не воробей. Слово нашего старосты — сокол. Как сказано тобою, так и будет! — ответили ему. — А теперь ступай-ка ты, Гаврила, в тюрьму и сиди три дня.
— Я повинуюсь вам, люди! Вы дали мне власть, вам и судить меня. А у тебя, матушка… прощения прошу. Коли можешь, прости!.. Из-за моей непутевости как родила, так и слезы льешь… Об одном прошу, псковичи: без меня Афросинью Емельянову из города не выпускайте. Мне ее кой о чем спросить нужно…
Тюремный смотритель Гавриле обрадовался, как родному.
— Вот и хорошо, что пожаловал, — говорил он старосте, провожая его в келью, — а то моему сидельцу скучно. Еду не берет. Лег на пол и вставать не хочет. Я уж вас вместе посажу. Твоей милостью в тюрьме пусто. Все вдвоем веселее.
Гаврила не противился:
— Вдвоем так вдвоем.
В тюрьме
Донат и головы не поднял на лязг засова. А когда увидел Гаврилу, рот открыл и закрыть запамятовал.
— Это что же приключилось? — спросил наконец.
— От сумы да тюрьмы не зарекайся, не так ли у нас говорят?
— Так-то оно так… Кто же в городе теперь хозяин?
— Тот же, кто возвел меня и кто меня сверг.
Донат засмеялся:
— Вот он, твой народ, — весь как на ладони. Ты, мстя за его беды, посадил в тюрьму мою тетку, а в благодарность за службу получил от него тюрьму же. Того ли ты хозяина выбрал, Гаврила-староста?
— Того, — ответил Гаврила. — Даже если народ отвезет меня на плаху, я ему покорюсь. Нет для меня служения выше, чем служить Пскову и псковичам.
— А государь? — спросил и затаился, как ответит Гаврила на вопрос, который замучил его самого.
— У государя слишком много слуг. И тот, кто служит ему, тот по службе и награжден: чинами, землями, соболями. Скажи мне, кто государю служит не за жалованье, а по сердцу?
— Я бы хотел служить ему по сердцу! — воскликнул Донат. — Я стремился из Швеции в Русскую землю, чтобы каждый час моей жизни был полезным.
— Ты был в Швеции? — удивился Гаврила. — Расскажи мне о Швеции и о себе.
И Донат рассказал ему все о себе. Но о Пани он сказал только, что любит ее и что она теперь больна и одинока.
Гаврила, услыхав о полячке, помрачнел:
— До сих пор сыскные люди так и не узнали ничего о страшной ночи, когда были убиты воротники Варлаамовских ворот и произошла схватка под стенами Пскова. По всему видно, что в деле замешаны тайные слуги Емельянова. Ведь Сиволапыч был в этой схватке. Надо Афросинью допросить. Допрошу, и, как обещал тебе, в тот же день ее отпустят.
