Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве
Зуев ногтем отчертил линию берега Карского моря — от Обдорского городка, Салегарда, линия проходила рядышком.
— Вот куда пойдем.
— Хе, хе, чего нарисовано. Тут выходит, что Обдорский городок чуть не на берегу морском стоит.
— А нет?
— Море подале будет.
— Море, может, и подалее. Наш же путь до побережья Карского залива — вот сюда.
— Не ходил, не знаю. Одно скажу: пути там нет. Сомнение берет. Да вам виднее…
— Какое виднее! — Зуев насупился. — Чего знаем про залив?
— Вот и говорю, — засомневался Денисов. И сочувственно пострадал. — Через тундру эту проклятую идти, немереную. А зачем, ради какой выгоды?
— Наш Василий, — сказал Шумский, — хоть малый, да удалый. Линия у него на лбу путешественная.
Этот довод отчего-то сразил атамана.
— Ежели линия… — Он уважительно погладил карту.
— До Обдорского городка, — размышлял вслух Вася, — пойдем на лодках.
— Это пожалуйста, — согласился Денисов. — Лодки есть, берите.
— Оленей в Обдорске отрядят?
— Отрядят. В день на олене можно ехать, не соврать, часов двенадцать. Устанет — выпряги, дай подкормиться. И опять в дорогу. Олень, олень…
Вася слушал атамана и вспоминал, как, напутствуя его в дорогу, Паллас говорил: «Об оленях особо напиши — наиподробнейше. Первое слово твое будет». И верно: об оленях петербургские зоологи мало что знали, не изучен был сей обиталец Севера.
Об оленях Денисов хорошо рассказывал.
7Вечером Зуев записал в журнал рассказ атамана. Буковки крошечные, круглые. Строчка к строчке, как след пеструшек на снегу.
Вася сам еще как следует присмотрится к оленям, научится понимать их не хуже северян. Тягло, поилец, кормилец. Олень в запряжке никакого знака усталости не подаст. Не задыхается от бега. Но придет час — вмиг упадет бездыханный. Зимой на олене можно пройти до двухсот верст, но каждый раз, часика через два, выпрягать, дать поесть снегу. Выбьет олень мох у юрты — передвигайся на новое местечко, иди за юшей дальше — юшей прозвали самоеды оленя. Летом за сухостью олень мох не щиплет, а ищет свежую траву, гложет листву карликовых берез и ив. Оленье мясо — лучшее лакомство для инородцев. Из оленьих шкур — пимы и шубы. Оленьим мехом подбивают лыжи для лучшего скольжения. Оленьими пятками подшивают обувь. Для крепости и здоровья пьют настой из размолотых оленьих рогов.
Зуев не раз поразится, какие глубокие, всеведущие глаза у оленя — в них то печаль, то ожидание, то покорность. Кажется, этому обитальцу севера внятна речь человека. Даже в домашней лошади нет-нет и проснется нрав буйных степных коней. Олень не знает бунта против человека.
А хитрец какой! Мигом уяснит желание хозяина, увидевшего стадо диких оленей. Их надо залучить, заставить жить возле чума, где пахнет похлебкой, горланят дети, смолят лодки мужчины, вяжут сети женщины. И домашний олень — о, лукавец! — приблизится к вольным своим сородичам, вступит с ними в притворные игры, зная, что рядышком неслышно крадутся с арканами в руках люди. И пронесется над рогатой головой юши веревка, пущенная хорошо натренированной рукой…
Да, сама природа соединила оленя и самоеда.
Зуев писал, не замечая времени, потому что летние светлые вечера в этих землях не признают сумерек и солнце лишь на часок-другой освобождает от себя небо.
Вдруг он вспомнил вопрошающие глаза Денисова — за какой выгодой идут путешественники в тундру? Он не нашелся что ответить. Да разве одним словом скажешь?..
8И только казачонок Петька заглядывал в избу, дожидаясь, когда Зуев освободится и они опять пойдут прогуляться. Еще много чего хотел показать Петька приезжему.
Петька сидел на порожке. Вот так и станет сидеть, пока Зуев не выйдет. Никто не схватится: где, мол, Петька? Он сам по себе. Где покормят, где попоят, где одежонку сунут.
У Петьки ноги быстрые, руки проворные. Кому дровишек наколет, кому огород польет, кого на лодке перевезет.
Лошадей в Березове немного, а у кого есть, кличут казачонка.
— Ну-ка, своди, пострел, на водопой.
Бегает Петька и в становье обрусевших остяков, что за оврагом. Уж как попотчуют! «Сиротка пришел, сиротка пришел…» Лопочут, смеются, суют вяленую несоленую оленину. Петька не уважает остяцкого угощения, но не отказывается. Чего обижать инородца? Хорошо, когда в становье приходит самоед Эптухай, охотник молодой. Лотом Эптухай со своим племенем отправляется на север, к Ямалу. А ранней весной и зимой частенько наведывается в Березов. То ясак приволокет, шкуры да меха, то в лавку заглянет. Эптухай годков на пять старше Петьки, а повадки что у мальца. И по-русски сносно калякает.
— Петька, пойдем на берег на лыжах кататься.
Эптухай, когда с горки съезжает, никогда не падает. А Петька нет-нет да и нырнет в сугроб. Эптухай гогочет, наваливается на мальчика, запихивает за воротник снег:
— Казак дурак, казак дурак.
Петька и не думает обижаться:
— Не дурее вашего брата.
— А самоед тоже есть дурак. — Эптухай хохочет, и щелочки его глаз совсем закрываются. — Который самоед пьет оленью кровь и жрет сырое мясо — тот умный самоед.
— Скажешь тоже.
— Так шаман Сила говорит.
— Он сам умный?
— Шаман? — удивляется Эптухай. — Он с духами, как я с тобой, разговаривает. Даже наши старейшины Вапти и Лопти не знают того, что шаман…
В Петькины колени упрямо тычется верный пес Бурый. «Играй со мной», — виляет хвостом. Мальчик гладит пса, отталкивает. Бурый урчит, не больно кусает Петькину руку. Когда-то в ездовой упряжке-пятерке Бурый был стремянным. Он повелевал пристяжными лайками, которые долго-долго не желали смириться с сыромятинной уздой. Серчал, возмущенным лаем наставлял на путь истинный. И как царственно, принимая на себя основную тяжесть поклажи, бежал впереди нарт! Теперь Бурый стар, плохо разбирает дорогу. Но сирота сироту всегда пригреет, приласкает. Ближе Петьки никого нет у Бурого.
— Да подожди маленько, — обещает казачонок. — Выйдет солдатский сын — вот и пойдем вместе.
А пес не желает ждать. Приседает на задние лапы, лает.
— Чего разлаялись? — выходит на крыльцо Зуев.
— За тобой пришли. Пишешь, пишешь… Зачем пишешь?
— Люди прочитают, узнают про Березов.
— А про меня?
— И про тебя напишу: славный малец живет в тутошних краях.
— Тогда и про Бурого моего напиши.
Бурый подбегает к Васе, кладет ему передние лапы на грудь.
— Да напишу, напишу…
Глава, в которой рассказывается о похищении Вану, о том, что увидел Зуев на священной поляне и о знакомстве с Эптухаем
Самоеды рода Эзынге, как и их соплеменники, не имели постоянного местожительства. Жили там, где хорошо оленю. Зимой по врожденному инстинкту олень тянется к югу. Ближе к лету его влечет к морским берегам, где прохладнее и меньше убийственных во время линьки комаров.
Нынешней зимой эзынгейцы поднялись вверх по Оби намного дальше, чем обычно: осели па время студеных месяцев в Небдинских юртах, верстах в пятидесяти от Березова.
Конечно, березовским казакам надо отвезти немалый ясак, но эзингейцы привыкли к этим поборам. Ясак отдавали не скупясь, не выторговывая лишней денежки. Это был богатый род. Он славился обилием оленьих стад, удачливыми охотниками.
Самым умелым охотником рода считался пятнадцатилетний Эптухай, парень независимый, гордый и смелый. На лыжах, подбитых оленьей шкурой, уходил в тайгу на много дней и всегда возвращался в юрты увешанный белками, куницами, песцами. Сваливал у чума шамана-князца Силы мягкую добычу, выпивал без передыха поднесенную кружку оленьей крови. Отведав вволю строганины из налима, твердого, как кусок льда, заваливался в материнском чуме спать и не просыпался целые сутки.
Накануне последней охоты Эптухай завернул в Березов, в Заовражную слободу к знакомым остякам. Его здесь хорошо знали. Молодой охотник владел остяцким и русским языками. Как и когда поселились в него эти языки, он и сам не знал. То иногда с русским казаком в тайге встретится (особенно полюбился ему сирота — казачонок Петька), то забежит в юрту остяка — вот незнакомые слова и западут в память.
На сей раз Эптухай пробыл в слободе недолго. Узнал плохую новость — в Березов прибыл отряд из царского города, которому велено класть церковь между Небдинскими юртами и Обдорским городком, а это и было то пространство, где испокон века кочевали эзингейцы.
— Подожди, и вас тоже заставят присягать русскому богу, — сказали Эптухаю. — Конец вашей воле. Мефодий сам слышал, когда ходил молиться.
— Это так? — спросил Эптухай у остяка.
— Слысал, слысал, — подтвердил Мефодий. — Самую Цютоцку слысал. Русский больсой нацальник. Новую надо церквуску, вот сто он сказал.
