Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве
— Эвон где Петербург! Оттуда скакать и скакать.
— Вот и прискакали.
— Так вы царские родичи?
— Это почему ж царские?
— А говорили, в стольном городе Петербурге, окромя царя и царских родичей, никто не проживает.
Ерофеев зашелся от смеха, стукнул Петьку по затылку:
— Как моя рожа — царская?
Петька догадался: члены команды, пусть они и из стольного города, начальство невысокое и разговор можно вести без боязни.
— Да с твоей рожей не к обедне, — повернулся Шумский к казаку, — а как раз в приходскую…
— А с твоей бородой, — откликнулся Ерофеев, — приказную избу мести.
Зуев рассмеялся. Ежели до Березова дошли в такую распутицу, то до Обдорского городка на оленях и по воде, а там и до побережья — дойдут! Природа на лето повернула, а лето к человеку, идущему в путешествие, куда милосерднее.
И, видя, что Шумский и Ерофеев заводятся, прикрикнул:
— Будет ссориться, ваши высочества!
4Березов основан в конце XVI века воеводой Трахионитовым. Был тут в ту пору остяцкий Сумгут-Вож, что значит Березовый городок. Казаки изгнали инородцев, построили церковь, деревянные избы, огородили бывший Сумгут-Вож земляным высоким валом.
Инородцы долго не могли примириться с русскими. Много раз приступом брали Березов, но всякий раз с ними расправлялись самым жестоким образом. Примерно за сто лет до прибытия сюда команды Зуева местный воевода взял в плен тридцать самоедских князьков, старшин, шаманов — все они были повешены.
Так и пошло среди инородческих племен жуткое поверье: где пришлые казаки начинают строить церковь, там жди беды, там убивают непокорных, выживают остяков и самоедов с насиженных мест, грабят местных жителей.
Отдохнув немного, Зуев с казачонком Петькой пошел смотреть слободу. Приютился Березов на гористом холме левого берега Сосьвы — неправильный четырехугольник, окруженный со всех сторон реками; около четырехсот сажен в длину и двести в ширину.
Негреющее солнце выблестело вспученные льдины на Сосьве, из-под снега торчали днища перевернутых лодок. Неподалеку от церквушки — высокий тын из стоячих бревен. Это был острог, выстроенный для сосланного в Березов князя Меньшикова. Два года жил он тут в заточении. У могилы с вытесанным из лиственницы крестом Зуев снял шапку. Некогда могущественный вельможа, воитель, любимец царя, покоился, всеми забытый, под этим тяжелым и одиноким крестом.
Подслеповатый поп водил Зуева по церкви. Поминутно крестился, показывал петербургскому натуралисту пожертвованные князем Меньшиковым и чудом сохранившиеся две священнические ризы со звездами, а также орденом Андрея Первозванного.
— Просвещен князь был разумом высоким, — вздохнул поп.
Мерцали свечи возле небольшого иконостаса, лик Христа, обращенный на Зуева, словно вопрошал, зачем отроку приспичило забраться в эти проклятые царями места. Что не мог спросить вслух Иисус, то прорвалось в служителе березовского храма:
— Так что же, господин натуралист, повлекло вас в сии края? Нам велено обращать язычников в православие, и несем службу аки можем, возвещая нехристям покаяние перед богом и веру в господа нашего Иисуса Христа. А вам что неймется?
— Неймется, что тут, батюшка, поделаешь… У науки своя вера.
— Кто ж тебя, отроче, прислал сюда?
— Доктор Паллас.
В храм — по стеночке, по стеночке — прыгающей, заячьей походкой проскользнул старый остяк в расстегнутой холстинной рубахе. На шее болтался крестик. Кивал, здороваясь с Николаем Угодником. Голова остяка похожа на венчик ромашки — желтая лысина, а в разные стороны торчали седые перышки волос.
Остяк зыркнул на Васю, пал на колени и начал отбивать поклоны перед иконостасом.
Краска на иконах пожухла, растрескалась — у святых был какой-то нищенский вид.
— Новую бы церквушку надо, — сказал Зуев.
— Надо, — согласился батюшка. — Доходы наши невеликие.
Остяк замер.
— Много ли, батюшка, обратили инородцев в православие?
— От своего шайтана трудно уходят. Чувствия у них другие. Иные помыслы. Мефодий, — обратился поп к остяку, — верно сказывали, что намедни своему божку деревянному молился?
— Цютоцку.
— Цю-ютоцку-у! — передразнил батюшка. — Чего ж ты просил?
— Маленько просил. Рыбки, песца.
— А в храме чего просишь?
— Стоб сыносек хоросую зонуску взял.
— Ох, Мефодий, смотри-и. За двумя зайцами погонишься… — Батюшка махнул рукой: — А вы, молодой господин, о просвещении мыслите. Инородцам надобен крест и меч.
— Читал я в разных книжках: человек везде себе подобен и составляет единый род в поднебесье.
— Самоеды не человеку — зверю подобны. А новейших книг мы не читаем, — рассердился батюшка.
— Науке меч не пристал.
— Вот сходи-ка к самоедцам. Иные речи услышу.
— Я полагаю, — сказал Зуев, — что, кроме оружия, есть состязание в слове. Потому и самоедское наречие начал помаленьку учить.
— Отроче, — жалея мальчика, произнес батюшка, — ведомо тебе, что апостол Павел вещал Тимофею в своем послании?
— Что же?
— От глупых и невежественных состязаний отклоняйся. Они рождают ссоры. Где ссора — там драка. Где драка — там смертоубийство. Помолюсь за тебя, чтобы скорее отвратился от наивного отрочества.
— Батюшка, в Писании есть и такие слова: рабу Господа не должно ссориться, но быть приветливым ко всем. Учительным, незлобивым.
Поп зорче взглянул на Зуева:
— Это применительно к человеческой породе сказано.
Поп от крохотного фитилька зажигал свечи. Огонек бросил короткий блик на потрескавшиеся губы Николы Угодника.
Еще раз с интересом оглядел Зуева:
— Ты чей сын будешь?
— Солдатский.
— Ну, ну, — то ли удивился, то ли осерчал поп.
Остяк поднялся с колен и прыгающей, заячьей походкой выскочил из церкви.
5«Уверенность — дитя неведения, сомнение — плод опыта жизни», — говорил адъюнкт Мокеев.
Когда Зуев принял предложение Палласа, он и не подозревал, какую ношу взваливает на себя. Путь на Югру — не пробежка по Невской першпективе. Но только здесь, в Березове, осознал, на что решился. Сдюжит ли?
В церкви похрабрился маленько. А что на самом деле ведает о самоедах?
Как соединить уверенность и сомнение, не знал даже Мокеев.
Но мальчишество взяло верх, и скоро освободился от тяжкого чувства, которое испытал в беседе с батюшкой.
Петька молча семенил рядом. Шейка худенькая, на ногах сапоги с мужской лапы.
— Ты самоедских тадыбов видал? — спросил Вася.
— Ворожей ихних? Издаля.
— Вот бы мне на них поглядеть.
— У-у-у, русских они не пускают. Если задобрить…
— Чем?
— Да хоть ружье подарить. Или еще чего. Ты богатый?
— Ружье найдется.
— Мне-то ружье ни к чему. Я из лука стреляю.
— Метко?
— Когда как придется.
— Толковый ты малый.
— Ты меня держись! — уверенно заявил Петька.
— Дитя неведения, — усмехнулся Зуев.
— Чего, чего?
— Это я так, про себя. Грамоту знаешь?
— А ты?
— Да помаленьку…
— Твой отец небось боярин? Или ахицер?
— В солдатском кафтане и треуголке.
— А не врешь?
— Чего ж мне врать, какая выгода.
— Каждый свою выгоду знает, — с взрослой серьезностью произнес Петька.
— Какая ж твоя выгода?
— А так тебе и скажи, — засмеялся Петька. — Пошто тебя сюда сослали?
— Отчего ж сослали? По своей воле.
— Врешь небось. Я все одно дознаюсь. Сюда еще графа ссылали. И князя. В меньшиковском остроге жили, под караулом. Отсюда не убежишь.
Зуев скатал снежок, метнул в стаю ворон.
— Записки сделаю об этих краях. Что увижу, то и запишу.
— Царице?
— Нет.
— Губернатору?
— Чудак ты, Петька. Учиться бы тебе. Упроси атамана послать в Тобольск. Там есть школа.
— Не, казаком стану. А то, глядь-поглядь, и атаманом. Кафтан с медалью надену, пойду собирать ясак.
— Откуда медаль возьмешь?
— С турками пойду воевать.
— Высоко сидишь, далеко глядишь.
— Чего ж не глядеть далеко? Мне об себе далеко надо глядеть.
— Где родители?
— Померли. Батьку самоеды в бою прибили, мать не помню. Знаю только: Марьей звали.
— Мою тоже зовут Марьей.
— Жива?
— Жива. Редко в последние годы видел ее. Четыре года в гимназии учился. Да вот в пути уж сколько. Так что, выходит, мать у меня сирота.
— И верно, сирота, — печально согласился мальчик. — Но ты не грусти. Я тебе подарю соболью шкуру. И еще куничью. Матери отвезешь. Я сам настрелял. И еще сколько хочешь могу настрелять. И уток, и всякой птицы, и всякого зверя. Я всякую птицу знаю. Турпана знаю, шилохвость, синьгу, зуйка, сокола. Я и лису могу прибить. У меня всякие стрелы, с разными беловятками.
