Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Он уже начинал понимать русичей. Эта текучесть, этот порыв в небеса и открытость миру, не высказываемые словами, входили в него как музыка, и, стоя перед храмом, впитывая в себя его законченную волшебную красоту, он искал, чем и как ответит этой гармонии в своих, уже властно роящихся в голове росписях. И, духовным взором проницая в грядущее, видел, почти видел, и мощных, взволнованных суровостью бытия праотцев, и пророков, и испуганные лица шестикрылых херувимов, и видения Страшного суда, и ряды праведников, и то особое, что наметил он сотворить в каменной каморе храма: святых мучеников, деловитых и упорных, словно сами новгородцы, причудливых столпников и Троицу, Троицу прежде всего! Где будет — где-то внизу — принимающий небесных гостей Авраам, но главное: три ангела, осеняющие крылами тесное и высокое пространство каменной палаты. Три ангела, в лицах коих, в их повязках, в мановении рук, в слегка изнеженной позе правого ангела, эллински возлежащего за столом, будет сквозить — должна сквозить! — древность языческой Эллады, напоившей гиметским медом своим позднейшие истины христианства, ибо оттуда, из тьмы времен, восходит то, что, осиянное светом Логоса, дало торжественные всходы византийской и местной, русской, культуры, что выявилось в огненосном парении духа иноков-исихастов, в ярости народных мятежей, в тяжко-упорном восхождении нынешней Руси к вершинам, предуказанным десницею Господа. Все это будет! И, не сгорев в огне, который лишь краски изографа претворит в темно-багровые, еще более сурово-мрачные, чем то было сотворено Феофаном, дойдет до времен нынешних, пронзит века и века, пусть намеком, пусть обрывками великого красочного рассказа, приобщив и нас к творческому величию пращуров.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Проходила зима. Там, далеко, на Руси, отшумели веселые Святки. Здесь задували метели, колючий и злой ветер леденил лицо. Мамай был непонятен и лжив, похоже почти приняв Вельяминова за княжеского соглядатая. Из Москвы вести доходили смутные. Дядья и брат Микула передавали отай, что Дмитрий гневен, что при дворе силу взяли Акинфичи и что уговорить великого князя сменить гнев на милость не можно никак.
Иван исходил тоскою и гневом, теперь уже все чаще и чаще уединялся с отцом Герасимом, а тот зудел и зудел, все об одном и том же: „Покорись, господине! Отринь гордыню по завету Господа нашего Иисуса Христа!“ Томились слуги. Те тоже только и мечтали воротить в Русь. Фряги плели свои серебряные цепи, опутывая ими Мамая, в Синей Орде осинел Тохтамыш, ставленный далеким и непонятным эмиром из Мавераннахра, Тимуром, и даже то, что розмирье меж Мамаевой Ордою и Москвой все углублялось и углублялось, уже не радовало Ивана. Все шло не так и не туда, как хотел он. И он уже знал твердо, что так и будет, и искал хоть какого выхода или — конца.
В один из февральских дней, когда в ледяном степном ветре уже начинает слышаться близящая весна и солнце щедрыми пригоршнями золота обливает высокие снега по речным излукам, отец Герасим долгой и прочувствованной проповедью пробил, как показалось ему самому, каменную броню, в которую заковал свою душу и ум Вельяминов.
— А ежели гибель?! — яростно вопрошал Иван.
— За земною гибелью, господине, жизнь вечная! А пострадавший тут за гробом соединит себя с праведными душами, их же предел в деснице Господней. Не бойся и гибели, господине, бойся духовной гибели! Тогда уж ничто не спасет и ничто не сохранит тебя ни в том, ни на этом свете!
Отец Герасим вздохнул, перекрестил чело.
— А ты меня не оставишь, поп? — грубо вопросил Иван.
— Не оставлю, боярин, — со вздохом отвечал иерей. — Болящего и недугующего душою оставлять грех. Надобно — и с тобою прииму себе чашу смертную!
Вельяминов долго, долго молчал. Прошептал потом едва слышно:
— Кому писать? Кого просить?
— Напиши владыке Алексию, — так же тихо, одними губами, посоветовал пастырь.
И Иван, уронив тяжелую голову на кошму, заплакал, не сдерживая и не стыдясь льющихся слез. Как он сам, в гордыне своей, не помыслил о старом митрополите, едином, кто мог его и понять, и простить?
Он долго сочинял вступление: „Отче Алексие! Духовный отец…“ Нет, иначе: „отец духовный“, нет, и не это, а попросту: „припадаю к стопам, сын твой заблудший и грешный припадает к стопам твоим“… Все было не то и не так. Как-то слишком учительно и книжно. Отче! Спаси мя! Погибаю! Выведи из позора и тьмы! Не славы уже, ни жизни даже, хочу одной справедливости… И не ее даже — покаяния жажду. Жажду умереть на родине своея. Отче!.. Не зная того, Иван почти дословно повторял теперь так и не полученное им послание владыки Алексия. Он представил, как лежит в ногах у старого митрополита. Когда-то покойный отец так лежал в ногах у князя Ивана Иваныча, а он, молодой неразумный отрок, стоял у притолоки, усмехаясь про себя. Отец был прав, о, как прав был отец! А он тогда не понимал ничего, ничегошеньки! И что родина зовет, не чуял того. Там надо драться и умирать там, ежели не в силу борьба! И не заставишь чужих исполнить то, что надобно токмо своим. У них, чужих, свои труды, своя жизнь, своя родина. Им надо не то, что тебе, и тебя не поймут. А ежели и используют когда, то сугубо для своих целей. Не к кому уже, не к кому взывать тут, в Орде! Минули времена Джанибековы. Новое грядет, и в этом новом куется новая Русь. Лепше ему бы сразу смирить гордыню, понять, переломить себя и сейчас стоять с ратью против татар и литвы на полчище, а не тут уламывать Мамая повернуть вспять историю родимой земли.
„Отче Алексие! Сведи мя в мир и любовь со князем Дмитрием, а не возможешь того — хотя бы прими и выслушай, исповедуй заблудшего сына своего, ибо того просил и на том настаивал сам горний учитель наш, Отец Небесный!“
Было четырнадцатое февраля. Светило солнце. Сумасшедший ветер новой весны леденил лицо, съедая снег по угорам. Разбивая копытами корку наледи, разрывая тяжелый снег, искали корм отощавшие кони. Там и сям валялись неприбранные трупы павших овец. Все и вся ждало весны, и Иван не знал еще, не знал и не ведал, что пишет мертвому. Ибо владыка Алексий уже второй день как отошел к праотцам, чему предшествовали и за чем последовали на Москве многие и тяжкие события, о чем и будет вперед наш рассказ.
Часть вторая. МИТРОПОЛИЧЕСКИЙ ПРЕСТОЛ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Смерть, то есть распад нашей внешней, плотской, или тварной, оболочки, с разрушением составляющих ее элементов и угасанием тех чувств, которые определялись и вызывались этой бренной и преходящей плотью, распад, сопровождающийся высвобождением и, по-видимому, переходом в некое новое, неизвестное нам состояние того, что бессмертно — Духа, а возможно, и души — о чем не угасают споры уже целый ряд тысячелетий, — смерть, повторим, неизбежный исход и конец для всякого живого тварного (сотворенного) существа. Для каждого мыслящего существа, проясним мы, ибо ужас смерти понятен и доступен токмо людям. Мыслящее "я" в нас не может смириться с гибелью плоти и чувств, плотью вызываемых, и тому такожде много тысячелетий! И чем от дельнее, своеобычнее воспринимает себя человек, чем более он мнит себя, именно себя неповторимой личностью, тем острее, тем грозней для него ощущение неизбывности своего конца.
Река времен, в своем теченьи,
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры иль трубы,
То — вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы! —
написал перед смертью своей великий русский поэт и человек, безусловно верующий, Гаврила Романыч Державин.
Так! И пока наш ум и чувства устремлены к радостям и горестям днешнего бытия — только так! Прибавим мы, и прибавим с горечью. Ибо так все-таки не должно быть. И ум, и дух человеческий обязаны воспарить над тленом бытия, и даже над тленом личного своего бытия. Блаженны те, кому дается это! А те, кому дается, это или нищие духом, те самые "простые" люди, для коих ихняя жизнь — лишь продолжение жизни общей, родителей, дедов, прадедов, столь же закономерно перетекающей в жизни детей, внуков, правнуков, всех тех, кто придет после и будет пахать то же поле, растить тот же хлеб, пасти тот же скот, так же ткать и прясть, так же петь и сказывать сказки, так же крестить, венчать и хоронить ближних своих, продолжая бесконечную нить общей жизни, которая идет не кончаясь, хотя все те же, коих мы зрим окрест, исчезнут меньше чем через столетие и заменятся новыми, такими же или чуть-чуть другими. Но пока "чуть-чуть" — народ, язык, жив, а когда "другими" — то умирает народ, уступая место иным языкам и культурам… Это для "простых" — и очень непростых на деле! — людей. Но не для тех, кто возвысился, кто почел себя избранником, кто, творя, говорит: "я", а не "мы". Для тех жизнь — мучение и смерть — тягостный ад. И только на горних высотах духа — и всегда на высотах религиозных, не иных! — возможно опять достижение того ясного, и простого, и безмерного, и глубокого сознания закономерности жизни и смерти, зримого исчезновения и духовного бессмертия нашего тварного существа…
