Джесси Бёртон - Миниатюрист
Корнелия наблюдает за тем, как она в раздумье взвешивает на ладонях Джека Филипса и Меерманса.
– Им здесь не место, – говорит служанка.
– Почему?
Корнелия глядит на молодую хозяйку как на сумасшедшую.
– Потому. – Она забирает их у Неллы и сажает на карниз, где они в нелепых позах обречены ждать, когда же их пустят в дом.
– Корнелия… – Нелла глядит на двух изгоев. – Ты умеешь хранить тайны?
Служанка тоже уставилась на Меерманса и Джека.
– А что, не похоже? – говорит она внушительно.
– Тогда не рассказывай моему мужу о том, что я затеяла. Я буду ему женой и никуда не уеду, если ты ничего ему не скажешь.
Они смотрят друг на дружку. За окном сгущается зимняя ночь, небо похоже на глубокую темно-синюю реку, в которой рассыпаны звезды. Корнелия мнется.
– Зря вы так, мадам. Есть в этих куклах что-то нехорошее…
– Как и в самом доме, Корнелия.
Служанка успела сказать, прежде чем прикусила язык:
– Нам следует быть осмотрительными…
– Мы и будем.
Корнелия с сомнением глядит на молодую хозяйку.
– Не нравится мне это.
– Ну мастерит он всякую мелочь. В сущности, он никто. Норвежский ремесленник.
Служанка от волнения перекрестилась.
– Про нас-то он откуда знает?
– Там живет одна женщина, – говорит Нелла. – А потом я ее видела в церкви.
– O господи, – пугается Корнелия. – Это его ищейка!
Нелла ощущает себя предательницей. Миниатюрист, кто бы он ни был, пытается донести до нее что-то сугубо личное. И это послание может оказаться неприятным для посторонних ушей. Она не решается сказать Корнелии про записку, полученную в тот вечер, когда у них были Лийк с Гансом. Кто из этой истории выйдет победителем? Она, Нелла, или миниатюрист?
«Он каким-то образом меня видит, – решает она. – Запертую шкатулочку в большой запертой шкатулке. – Нелла сдерживает подступающую тошноту. Ее охватывает ужас – может, она вообще фикция, плод чужого воображения?
Корнелия уже на пороге останавливается.
– А где Лийк ван Кампен?
– Вероятно, дома, на Принсеграхт, – отвечает Нелла.
– Да я не об этом. Если ее муж здесь, то где она сама?
На этот вопрос у Неллы нет ответа. Она вспоминает, с каким восхищением Лийк оглядывала ее «дом», с каким удовольствием расставляла в нем миниатюрную мебель. Все это, наверно, неспроста. Между тем Корнелия уходит, а Нелла все не может оторваться от мира, разрастающегося на ее глазах. Люди из ее нового окружения уменьшились до размеров кукольного дома, их можно вертеть в руках, но они по-прежнему загадочны и неуловимы, и их намерения сокрыты во тьме. Огромный шкап не дает ответов, и скрытую силу, которой, Нелла уверена, обладают маленькие человечки, она тщетно пытается разгадать. В полусне ей мерещится, что они, неподвластные, разрастаются до пугающих размеров.
На воде писано
Во время очередной бессонницы Нелла вдруг улавливает приятный запах из коридора. Лаванда. Она тихонько приоткрывает дверь. Ароматы вместе с плеском воды долетают издалека, а воздух увлажнен клубами пара. Марин, прячущая свои секреты, словно тайное оружие, Марин, которая носит платья на собольем меху и при этом ест старую селедку, решила принять ночную ванну. Подобная процедура и днем-то роскошь, что же могло сподвигнуть ее на такое в столь поздний час?
Нелла на цыпочках крадется по коридору и, присев на корточки, припадает к замочной скважине.
Обнаженная Марин стоит к ней спиной. Бледная кожа, длинные конечности. Нелла в легком шоке. Груди золовки оказались вовсе не такими маленькими, как ей казалось. Очевидно, она расплющивает их с помощью немилосердных корсетов. Круглые и увесистые, они свисают над краем медной ванны, пока Марин проверяет температуру воды. Такая грудь пристала бы женщине покрупнее. Нелле даже как-то не по себе.
При ближайшем рассмотрении золовка оказывается далеко не такой стройной: ляжки и ягодицы довольно мясистые. Длинные юбки скрывают все недостатки. Ее одежда – что-то вроде вывески, демонстрирующей миру идеальную Марин. И совсем другое дело – Марин голая.
Она медленно садится в ванну, как будто у нее все болит, запрокидывает голову, зажмуривается и уходит под воду. Там она остается довольно долго и даже, кажется, стучит ногой по стенке. Потом выныривает, чтобы глотнуть воздуха, выплевывая струйку изо рта. По воде плавают сухие лепестки лаванды, освежая все вокруг тонким ароматом. Марин начинает растирать кожу, пока та не становится цвета вареного краба – любимой еды Йохана.
Мокрый локон, уязвимый в своей беззащитности, по-девичьи прилип к шее. За спиной купающейся Нелла углядела на полке великолепную сахарную голову, поблескивающую кристаллами, как бриллиант при свете свечи. Она не верит своим глазам. Не иначе как от Меерманса. Нелла не помнит случая, когда бы золовка публично ела марципан, фруктовый пирог, безе, сладкую вафлю или сдобную булочку. Интересно, кто ей это преподнес – Лийк или он сам? А рядом сладко притягивает взгляд вазочка с засахаренными орехами. Непонятно, служанка ли ее туда поставила или хозяйка тайно умыкнула ее из кухни.
«Как же это, Марин, на тебя похоже: упрекать меня за пристрастие к марципанам и при этом прятать у себя сахарную голову!» Сахар и селедка – два подручных средства, которые с восхитительной беспардонностью выражают ее внутренние противоречия.
Меж тем Марин размыкает веки и вперяет взгляд в пустоту.
– Что ты наделала? – спрашивает она громко. У Неллы перехватывает дыхание. – Что ты наделала?
Ответа нет.
Через какое-то время она не без труда вылезает из ванны и медленно вытирает ноги и руки. Для человека, который, как она утверждает, отказывает себе в сладком, она неплохо смотрится. Марин облачается в длинную льняную сорочку и, присев на край кровати, застывает. Она разглядывает географические карты на стене так, словно хочет их продырявить, а затем скользит взглядом по корешкам книг, похоже, в поисках чего-то. Вот она протягивает руку к полке, и у Неллы замирает сердце. А Марин открывает книгу и, вытащив любовную записку, рвет ее пополам, а затем еще и еще, пока от той ничего не остается, кроме белого конфетти, падающего в ванну. Марин плачет, закрыв лицо руками.
Нелла возвращается к себе, пристыженная. Подглядывать, да еще так долго! Пока она гадает, за что же Марин так казнится, впереди мелькает какая-то тень – чья-то пятка бесследно исчезает.
Вечер на Калверстраат
В гостиной Марин склонилась над большим листом бумаги.
– Что это? – спрашивает ее Нелла.
– Карта Венеции работы де Барбари. – Голос Марин звучит неожиданно низко и как будто сыровато. Подняв взгляд на невестку, она видит пятилепестковые цветы барвинка, спускающиеся к ее ушам, и хочет сказать что-то по этому поводу, но в итоге воздерживается.
Нелла по-своему смакует неуверенность золовки. Теперь, когда ей известна тайна этого дома – то, что Йохан не такой, как другие мужчины, она считает себя ровней. Ее молчание только растет в цене, а явление хозяйки дома сквозь замочную скважину в обнаженном виде, по-настоящему уязвимой, лишь добавляет уверенности. Она разглядывает Марин и, хотя видит только длинные пышные юбки, черный треугольник корсажа и белый полунимб оголовья, ей доподлинно известно, что под всем этим скрывается.
– Йохан едет в Венецию, – говорит Марин. – На переговоры о меермансовском сахаре.
– Вот как. – Нелла разочарована и обрадована одновременно, ведь ей впервые сообщают хоть какие-то подробности о делах мужа.
– Пора продавать его в Амстердаме, – продолжает золовка. – Потребность в сахаре огромна. Сколько у нас кондитерских и пекарен, нуждающихся в по-настоящему хорошем товаре.
Нелла вспоминает про ее сверкающую голову сахара и вазочку с засахаренными грецкими орехами, похожими на миниатюрные мозги.
– Мне казалось, вы против того, чтобы амстердамцы ели много сахара.
– Разумеется. Моя душа, Петронелла, восстает против этого.
– Я вас понимаю.
Трудно сказать, осознает ли Марин лицемерность своей позиции.
– Сахар, которым у нас торгуют, отдает дерьмом, прошу прощения за мой голландский. – Чего только в него не добавляют… муку, мел. – И после паузы: – По крайней мере у Меерманса хороший товар.
Йохан в одиночестве садится на баржу, которая должна доставить его в док, где он уже пересядет на торговое судно. Неллу охватывает озноб, когда он в прощальном жесте поднимает руку, и она зеркально повторяет это движение: не машет, просто, несколько оторопев, держит ладонь перед собой. Со дня известного происшествия в конторе они и парой слов друг с другом не обмолвились. Когда хочется сказать так много, молчание порой оказывается наилучшим способом этого избежать.
– Я ненадолго, – говорит он. – К Рождеству вернусь.
Резеки недовольно лает.
– Почему бы тебе не взять ее с собой? – предлагает Марин, чей голос, когда она обращается к брату, становится таким ледяным, что у Неллы внутри все сжимается.
