Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
— Довольно, о человек! — Хан поднялся с подушек, Феогност тоже.
Сейчас же вошла Славица с небольшим серебряным кумганом на подносе. «Славянка», — с первого взгляда определил Феогност, про себя удивившись длине её золотистых распущенных волос.
— Прими на память о беседе нашей, в которой мы обогатили мыслями друг друга, — сказал хан. — Тебе предстоит долгая дорога домой после удачно исполненного долга. Будешь мыть руки из этого кумгана. Вода в нём долго сохраняет прохладу.
Он провожал его по ковру к выходу — честь неслыханная у татар. Феогност шёл с кувшином в руках. На середине шатра остановились.
— Ну, что она? — быстро спросил Узбек, не поднимая глаз.
Так же быстро, тихо и ровно Феогност перечислил:
— Он удалил её от себя, выдал за Менглибугу, после его смерти она вышла за эмира Сусуна, потом за Онара, сына наместника Аргуна.
— Бедная Тулунбай! — прошептал Узбек.
— Царевна всюду остаётся царевной, — сказал Феогност.
— А рабыня — всюду рабыней? — Узбек быстро взглянул на Славицу.
— Храни Аллах красоту её! — сказал Феогност, мысленно плюнув.
— Я умею ценить тонкий и глубокий совет. — Хан со значением поглядел ему в глаза. — Они редко кому приходят в голову.
Феогност не знал, что и ответить на это. Сказал:
— Пусть обновляется, подобно орлу, юность твоя.
Узбеку понравилось.
3
На праздник и у комара сусло, и у воробья пиво. Пришёл Покров, а листва всё ещё была зелена. На родине поздний листопад сулил бы суровую зиму, а тут незнамо что он сулил, тоска одна и маета скучная. Наступали воспалённые, жёлто-алые рассветы, сипло орали по дворам Солхата молодые петухи, из долин, где кочевище, наносило кизячным дымом. Запахи, краски неба, холодеющий воздух — всё, казалось, взывало: домой, домой! Протасий уж и возы с сеном и овсом снарядил для осенней распутицы, и ярлыки, пайцзы упрятаны были надёжно в ларцы под замки. Выкупленные невольники отъелись и окрепли для дальней дороги на родину, а хан всё не отпускал московских гостей. Вот, мол, настанет откочёвка, тогда все вместе и снимемся, а допрежь угощу пиром, так как данью мы в этом году довольны.
Больше всех, наверное, ждал пира Иванушка: хотелось Узбека страшного увидеть, а там — к маменьке скорей, косы её потрогать, шёпот ласковый услыхать: «Ангел ты мой небесный!» И батюшка последнее время был всё угрюмее и угрюмее, часто спрашивал: «Ты помнишь ли маменьку-то?» — «А ты?» Вздохнёт сокрушённо: «Голубчик ты мой!» — и всё.
Всё чаще просил Иванушка показать ему пайцзы, как будто это могло ускорить отъезд. Пайцзы — это как бы охранные грамоты татарские в виде золотых дощечек, их обладателям предоставляли в пути всё необходимое: лошадей, повозки, ночлег, пропитание, даже провожатых, если была в том необходимость. У батюшки на пайцзе были изображены дерущиеся тигры и стояла надпись: «Силою вечного Неба. Покровительством великого могущества. Если кто не подчинится, умрёт». А у владыки Феогноста на пайцзе были львиная голова и надпись: «По воле великого Аллаха, по великой милости Его к нашему государю».
Когда татары наконец начали готовиться к перекочёвке, Иванчика взяли посмотреть на это. С холма хорошо было видно, как все суетились от старого до малого: стаскивали кошмы, разбирали клети юрт и складывали на арбы, туда же валили котлы, таганы, тулупы, конскую сбрую, посуду — словом, всю хурду-мурду, как сказал батюшка. Вся растительность вокруг стойбища была выгрызена скотом. Табунщики ловили арканами лошадей для верховой езды и упряжи. Иванчику жалко стало лошадей. С дрожью глядел он, как набрасывает табунщик волосяную петлю на шею коня, а другой конец аркана крепко приторочен к седлу его лошади. Чтобы подтянуть пойманную лошадь и не упасть самому, нужны немалая ловкость и сила. Иванчику было жалко и самих табунщиков, одетых в засаленное рванье, в шапки из мерлушки, с потными пыльными лицами, с гортанными молодецкими визгами.
— Ничего им не сделается, — сказал старший брат. — Сейчас бузы напьются, щербы с бараниной, и якши.
— Тяжёлая у них жизнь, — сочувствовал Иванчик. — У них и домов-то нету. Яман.
— У каждого народа жизнь по-своему устроена, княжич, — сказал поп Акинф, — и они не находят её слишком тяжёлой. Смотри, все кочевники статны, ловки, сухощавы, а оседлые ногайцы здешние неповоротливы, вялы, лишь бы как-нибудь дотерпеть до конца жизни. Вот им уж действительно яман.
Иванчик за время, проведённое в Солхате, два слова по-татарски выучил: «якши» и «яман», — «хорошо» и «плохо». Батюшка велел Акинфу учить его по-настоящему, но Иванчик всячески отлынивал. Уж больно не по душе ему были татары. Жили московляне в Солхате вроде бы и не в плену, но и не на свободе. А вот Семёну было тут хорошо. И горы ему нравились, и конные прогулки с Алёшей Босоволоковым, и по-татарски он заговорил. Часто ездили в ханскую ставку. Хан жил отдельно от хатуней, с ним находились только его вельможи и невольники. Говорили, если хан хочет навестить какую-нибудь из жён, её заранее извещают об этом, и она приготовляется, даже одежду новую для мужа готовит. А утром он отдаёт халат кому-нибудь из приближенных, и это им большая честь.
В ставке хана всегда толклось много молодёжи, Узбек это позволял: младшие царевичи, дети эмиров, темников, нойонов и бегов. Все вместе они назывались кэшик, вроде бы ханская стража, но ничего они не сторожили, а проводили время свободно и весело и молодого московского князя с расторопным боярином принимали охотно.
— Опять в татарский «кильдим» поехали, — ворчал старый Протасий.
Туда же тишком от него езживал и полнокровный Василий, говорил:
— Протрястись надобно, а то вовсе зажирею.
Разговоры монгольская знать вела надменные, особенно похвалялась перед русскими. А Семён делал вид, что всем восхищается, и всему внимал, всех дарил, так, по мелочи, просто на память. Один сообщил князю, что у татар за воровство коня надо отдать девять коней, у кого их нет — берут детей и продают в рабство, у кого нет детей, того просто режут, как овцу. У Босоволокова только желваки по щекам ходили, Семён же соглашался, что это справедливо, хотя, может, и несколько жестоко, но ведь татары — такой отважный, гордый народ! Другой рассказывал, что бывал во дворце эмира в Ширазе, там триста шестьдесят комнат, и эмир каждый день пользуется новой комнатой, пока не заканчивается год. А крыша дворца мраморная, и мрамор такой чистый, что изнутри можно видеть тени пролетающих птиц. Семён только головой качал, словно не веря: дескать, на Руси ничего подобного не встретишь, а восточная роскошь у нас, мол, вошла в поговорку. Словом, льстил этому кэшику. Василий же Вельяминов во всём поддакивал князю, тряся багровыми щеками. А вот в скачках, игре в мяч, в других ристалищах русские не участвовали: поддаваться никому не хотелось и побеждать опасались, чтоб не испортить дружеских и весёлых отношений, а Алёша краем губ говорил, что, мол, на солнце и плевок блестит... Что же касается выпивки, тут Семён был первый заводила, но и татарва от таких забав не уклонялась. Ежели кто начинал артачиться: я, вроде того, не хочу, — Семён уговаривал настойчиво, хотя можно было принять и за шутку: оно страшно видится, а выпьется — слабится. Завсегдатаи «кильдима» были весельчаки и порой напивались преизрядно: пока, мол, стены не начнут плясать вокруг нас. Делали это, таясь от хана, тот, конечно, знал, но как бы и не знал. Он и сам в таких делах не промахивался: говорили, иной раз по пятницам в мечеть являлся, пошатываясь.
Ну и чего от такой жизни Семёну домой торопиться?
— Что ты их, князь, напарываешь? — не выдерживал иной раз Алёша Босоволоков. — Нам, русским, вино лишь по праздникам невозбранно, а эти готовы хлестать кажин день. А ещё говорят, им Аллах не велит...
— Они исповедуют такое ответвление мусульманское, что можно, если не очень сильно. — Это Вася Вельяминов вроде разведал. — А ежели не так и они нарушают, что ж, это их Дело, басурманское. За свои грехи сами и ответчики. А нам дружбу на будущее крепить надобно.
— Разве дружбу в попойках сводят? Свинячество это, а не дружба. Какие они нам други? — упорствовал Босоволоков.
— Алексей! — возвысил наконец голос Семён Иванович. — Ты при мне служишь али сам собой? Вот и помалкивай. А я свой умысел таю, понял?
Хоть и несильно хмелен бывал молодой князь, но почасту, оттого гневлив и заносчив делался. А Вася Вельяминов так ему в глаза и кидался. Босоволоков перестал спорить.
Часто бывали на попойках и сыновья хана: Тинибек с Джанибеком, в отца высокие, с тонкими чертами лица, которые вырабатываются многими поколениями знатности. С этими царевичами Семён тоже обменялся подарками: он им — берестяные колчаны, они ему — кожаные с костяными накладками и бронзовыми подвесками. Тинибека всюду сопровождал юный раб, вывезенный из Шираза, длинноглазый, томный, обнажённый до пояса, его кожа орехового цвета была чистой и гладкой на удивление, от неё исходил запах померанцевой корки. Захмелев, Тинибек говорил возвышенно, любуясь рабом:
![Роберт Хайнлайн - Космический патруль [=Космический кадет]](/uploads/posts/books/102132/102132.jpg)
