Владислав Глинка - Дорогой чести
Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин.
Подняв глаза, новый городничий увидел четырех женщин, которые делали нечто несообразное: возили метлами по укатанному санями снегу посредине улицы. Тут же стоял караульщик — старый полицейский солдат с алебардой на красном древке. Увидев подходивших офицеров, он стал во фрунт, взяв алебарду к ноге.
— Здорово, Коркин! — сказал дяденька.
— Здравия желаю, ваше высокородие!
— Что ж такое они натворили?
— Так что за ночное блуждение, господин городничий забрали под арест, а ноне велели для науки улицу месть…
Под этот разговор Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин. Две были пестро и неряшливо одеты, на усталых лицах виднелись размазанные румяна. Держались они смело, небрежно помахивали метлами и над чем-то нарочито громко смеялись. Полную им противоположность являли женщина средних лет и совсем молодая девушка, одетые как зажиточные мещанки. Их лица были заплаканы, обе упорно смотрели в землю.
Услышав вопрос Семена Степановича, старшая подняла на него глаза и после ответа будочника вдруг заговорила очень быстро:
— Господин Непейцын! Ваше высокородие! Явите милость, заступитесь. Что же такое? С девками гулящими, вовсе безвинно, по одной злобе… Может, помните — Птицына я, шорника цехового вдова.
— Молчи! Вот я тебя в холодную! — грозно шагнул к ней будочник.
— Сам помолчи! — прикрикнул дяденька. — Расскажи, голубушка, в чем дело, за что тебя так господин Квасов наказывает?
— Не меня одну, с дочкой вот… Что не захотела за него, за бессовестного, замуж идти, вот и отомщает…
— Нельзя, ваше высокоблагородие, мне ведь от господина городничего за то… — опять двинулся вперед будочник.
— Смирно, Коркин — гаркнул дяденька. — Вот городничий новый, из Петербурга назначенный. Кончил Квасов царствовать.
Около них уже остановилось несколько прохожих. От торговых рядов бежали сидельцы и мальчишки.
— Не лучше ли в помещение войти? — спросил Сергей Васильевич.
— Веди всех в правление, — приказал Семен Степанович.
Оказалось, что они стояли совсем близко от городнической канцелярии. В первой комнате с облупленными стенами сидел писарь в затасканном мундире; что-то дожевывая, он вскочил при виде офицеров. Дяденька сел на освобожденный им табурет и указал на второй, рядом, Сергею Васильевичу.
— Расскажи, голубушка, что с тобой случилось. И когда же муж твой богу душу отдал? Я что-то не слышал…
— Помер, ваше высокородие, мой Герасим Лукич прошлого года, в самого Илью-пророка, оттого и обижают нас, сирот горемычных, безвинных! — запричитала женщина.
— Погоди, говори толком! Говори и ничего не бойся. Его высокоблагородие тебя в обиду не даст.
Из рассказа плачущей Птицыной узнали, что месяца два назад вдовый сорокапятилетний Квасов посватался к ее шестнадцатилетней дочке, и хотя мать полагала, что за таким зятем, как за каменной стеной, но девушка знай твердила: «Лучше в прорубь, чем с Квасовым под венец». Оскорбленный искатель сделал еще приступ, когда надеялся, что, став городничим, вернее добьется своего, опять получил отказ и удалился, угрожая, что сделает так, что гордячку никто замуж не возьмет. А вчера, в девятом часу вечера, подкараулив, когда шли от родственников, остановил, будто женщин, показывающихся на улицах с безнравственными целями, и продержал всю ночь в арестантской вместе с двумя захваченными позже у трактира «Русский пир» действительно легкомысленными особами.
Выслушав все это, дяденька позвал Сергея Васильевича в соседнюю комнату. И тут были такие же грязные стены, посеревший потолок, колченогий стол с ободранным креслом городничего. Стоя у окна с пыльными стеклами, Семен Степанович сказал, что хотя подобная мера наказания уличных женщин принята в больших городах, однако метение улиц предписывается только летом, а зимой арестованные шьют мешки или чинят арестантскую одежду. Но Квасов, видно по злобе, придумал такое, чтобы осрамить вдову с дочерью на весь город.
— А теперь скажи, что ты думаешь делать? — закончил он.
— Полагаю их отпустить домой, а Квасову сделать замечание, без особого, впрочем, нагоняя, чтоб лучше его рассмотреть.
— Одобряю, — кивнул дяденька, — и вдову обласкай, ни за что обижена…
— Как вас по имени-отчеству, Птицына? — спросил Сергей Васильевич, возвратившись в канцелярию и садясь к столу.
— Настасья Иванова дочь, ваше благородие.
— Так вот, Настасья Ивановна, идите домой и ничего не бойтесь. А ежели что, так приходите прямо ко мне.
— Спасибо вам, батюшка, справедливый господин!
— Спасибо, — еле слышно сказала и девушка.
— Идите, идите, — махнул им рукой дяденька.
— Спасибо, Семен Степанович, что заступились…
— И нас пора б отпустить, господин городничий, тоже безвинно терпим! — заговорила, усмехаясь, одна из накрашенных женщин.
— Скажешь, когда спросят, — обрезал Сергей Васильевич. И обратился к писарю: — Где господин Квасов?
— Они на базаре товары проверяют.
— Поход аргонавтов, — пояснил дяденька.
— За золотым руном? — спросил Сергей Васильевич.
— Да вот они-с, — сказал писарь.
Мимо окон прошли к крыльцу несколько фигур.
— Ну, будет представление! — буркнул Семен Степанович и, проворно встав, шагнул к входной двери.
А в ней стоял уже чиновник в щегольской полицейской форме. Сергей Васильевич не сразу узнал Квасова, которого многожды видел в 1791 году. Тогда он был подтянутый, молчаливый тридцатилетний служака, теперь же — краснолицый, в седеющих бакенбардах, похожий на кабана человек с дерзким и самоуверенным лицом.
— Вноси, вноси сюда мешки-то! — приказал Семен Степанович кому-то стоящему в сенях.
— С чего бы вашему высокоблагородию тут командовать? — повернулся к нему Квасов.
— Не я командую, вон кто вами командовать станет, — усмехнувшись, ответил дяденька. — Я только в дела ввожу.
— Господин Квасов? — спросил Сергей Васильевич. — А я новый городничий, назначенный Правительствующим Сенатом в сей город, подполковник Непейцын… Может, меня помните?
Надо отдать справедливость Квасову, через полминуты на лице его уже играла широкая улыбка, и, твердо печатая шаг, он подошел к столу, по форме держа шляпу и прижав локтем эфес шпаги.
— Честь имею поздравить ваше высокоблагородие с приездом! — сказал он. — Рапортую: в городе все обстоит благополучно. Арестантов семеро, из коих четыре женщины, задержаны за дурное поведение.
— Двоих я уже отпустил, — ответил Сергей Васильевич. — И вы идите, да мне не попадайтесь! — грозно глянул он на женщин.
— Понимаю-с, ради приезда дело доброе… — забормотал Квасов, исподтишка оглядываясь назад, к двери.
А там вытянулись два будочника, поставив у ног крепко набитые чем-то новые холщовые мешки. И рядом, как на карауле, замер Семен Степанович, многозначительно мигнувший племяннику.
Городничий, сопровождаемый Квасовым, подошел к двери.
— Что ж тут такое? — спросил он.
— Плохие товары-с! — гаркнул один из будочников.
— По невежеству не дело болтает, ваше высокоблагородие, — вмешался Квасов. — Тут подарки мне от господ купцов по случаю… — он запнулся на секунду, — близкого бракосочетания…
— Помнишь, у кого что брали? — спросил Сергей Васильевич.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул будочник.
— Так ступайте оба сейчас по лавкам и раздайте все обратно. Скажите: новый городничий так велел. И ежели узнаю, что хоть малость утаили, то, глядите, шкуру спущу… Марш!
— Я что же-с, — забормотал Квасов, вытирая лоб синим шелковым платком. — Ведь при господине Догадчикове того не возбранялось, раз доброхотное… Я без принуждения, но уважают…
— А при мне, прошу помнить, таковое строго запрещено, — сказал Сергей Васильевич.
— Слушаюсь! — щелкнул каблуками Квасов, сунул фуляр в карман и снова мигом нашелся: — А где изволили пристать? В городническом дому нечисто и давно не топлено, так не угодно ль ко мне-с? У нас будет покойно — ни блошки, ни клопика. Только мы с матушкой, со старушкой. В Заречной части, от кожевенных заводов вдалеке-с. И Семену Степановичу комнатку самолучшую. А то у невесты моей, у вдовы, также домик чист и комнаты аккуратны.
Сергей Васильевич глянул на Квасова: «Ну и ловок! Такого не просто смутить». И ответил:
— Спасибо, только мы уже…
— …в «Русском пире» пристали, — закончил за него дяденька.
— Туда и дайте знать, ежели что спешное. — приказал Сергей Васильевич. — А завтра в восемь утра здесь будьте.
— Слушаюсь!
* * *— Верный знак, что обывателям поперек горла стал, — заметил дяденька, когда, миновав Соборную площадь, шли по Вознесенской улице. — Не понимаешь? Ведь с ним у гостиного мы только случаем разминулись. Сколько народу нас видело, а никто ему не сказал. Значит, хотели, чтоб явился к нам со своими мешками…
