Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
— Прошу вас, мадам!
Опасливо подобрав картонку, мама во весь дух помчалась в сторону театра. Я за нею. А Фима, прижимая оскорбленную в лучших чувствах кошку к толстому животу, посасывал оцарапанный палец, смеялся и кричал:
— Ни пуха, ни пера! Встретимся после спектакля!
Я обернулась на бегу. Какой-то француз удивленно таращился на Фиму и крутил пальцем возле виска.
В тесной маминой уборной, да и во всем театре было тихо. Часы только-только пробили три с половиной. Мы отдышались, потом развернули злосчастное платье, и мама надела его.
— По-моему, широко, — поворачивалась она перед зеркалом. — Да, широко!
Я сказала:
— Надо ушить по бокам, ничего, не видно будет.
Проверили, наметили, я схватила иголку с ниткой и стала шить прямо на ней. Мама стояла перед зеркалом, разведя руки и зажав губами обрывок нитки. Тоже одна из примет.
— Хорошо, — сказала мама, когда процедура закончилась, — по-моему, хорошо, а?
Она стояла статная, устремленная ввысь, в сказочном платье с высоким подрезом и небольшим шлейфом.
В коридоре послышались голоса, в уборную заглянул Карабанов.
— Готовы, Надежда Дмитриевна?
Он пришел гримировать и причесывать ее.
Длинные мамины косы распустили. Затем волосы были собраны на макушке, ловкими движениями перевиты в две толстые пряди, сложены и закреплены узлом. Мама подавала шпильки, Борис Николаевич все время спрашивал, не тянет ли, удобно ли ей поворачивать голову.
— Хорошо, хорошо, — отвечала мама, наклоняясь навстречу протянутой сетке с крупными ячейками и вшитыми в них жемчужинами. Сетка плотно охватила прическу.
Я сидела на маленьком диванчике и следила, как он колдует над ее лицом. Потом мама повернулась ко мне, и я не узнала ее. Женщина с огромными, неистовыми глазами, с жестким ртом, высокомерно и гибельно смотрела мимо меня. Карабанов надвинул на мамину голову тонкий обруч.
Выпрямившись и положив ладони на деревянные ручки кресла, сидела леди Макбет, не видя никого — ни меня, ни Карабанова.
— Пойдем, Наташа, — потянул он меня за рукав, — не надо мешать. Мама должна сосредоточиться.
Я вопросительно глянула на нее, она одобрительно прикрыла глаза. Нет, все-таки это была мама! Я осмелилась прошептать:
— Ни пуха тебе, ни пера!
Мы шли по коридору мимо закрытых дверей уборных. На сцену пробежал озабоченный дядя Гоша с пучком каких-то веревок.
— Пора и мне одеваться, — сказал Карабанов. — Дай бог, чтобы все было хорошо.
Ему предстояло играть Макбета.
Я отправилась в зал. Был он небольшой, вытянутый в длину, мест так на триста. Стены покрашены серой масляной краской, жесткие кресла составлены плотно. Зрители с трудом протискивались между рядами, но никто не роптал. В приподнятом настроении все чинно рассаживались, над публикой стояло привычное жужжание театральных разговоров обо всем и ни о чем. Я вдруг поймала себя на мысли, что все без исключения говорят по-русски. Это было так странно.
Я прошла в пятый ряд, предназначенный для своих. Бабушка и тетя Ляля усадили меня. В узком проходе стоял Фима и рассказывал дяде Косте историю с кошкой. Дядя впился в Фиму влюбленными глазами и изо всех сил сдерживался, чтобы громко не рассмеяться.
Я отвечала невпопад на теткины вопросы о маме, я отказалась от шоколада, протягиваемого Петей, я боялась пропустить главный момент. И все же пропустила. На секунду закрыла глаза, а когда открыла — занавеса уже не было. В синем туманном мире три ведьмы делали свое дело — рассказывали Макбету грядущую историю его падения.
После спектакля, когда все кончилось, когда отходил туда-сюда занавес, я минут десять не могла пробиться к маме сквозь восторженную толкотню за кулисами. У двери в уборную стояла уже не грозная, не поверженная, не леди Макбет. Это снова была мама с размазанным от слез и поцелуев гримом.
Я мельком видела размягченные лица тети Ляли и бабушки. Пищала Татка, протискиваясь между чьими-то боками, Фима через головы тянул шевелящийся букет пунцовых роз. А возле стены, особняком, скрестив на груди руки, прямой и невозмутимый стоял отчим. Его глаза встретились с моими. Он неожиданно ухмыльнулся и мотнул головой в сторону поздравляющих. Грудь его поднялась от глубокого удовлетворенного вздоха. Ну, мама! Уж если Сашу нашего так проняло!..
Через полчаса мы, наконец, остались одни. Я должна была распороть крепко зашитые бока платья. Мама стояла смирно и все боялась, как бы я не порезала ткань, потом вздохнула, сняла с головы обруч и положила на гримировальный столик.
Я заставила ее прилечь хоть на пять минут. Не снимая платья, она послушно легла на диванчик, лежала спокойно и счастливыми глазами смотрела мимо меня.
Весной вернулся хозяин дома и попросил нас съехать с Вилла Сомейе. Тетя Ляля сняла хорошую квартиру в пять комнат. С Фимой, Петей и Таткой они уехали первыми. Снял неплохую квартиру и дядя Костя и перевез Марину с бабушкой. А мы с мамой и Сашей пошли скитаться по ненавистным отелям. Семья распалась, детство кончилось.
11
Монпарнас. — Урок. — Летние лагеря. — Мечтатели. — Церковь. — Лекции на Монпарнасе
Существовал в Париже Союз христианской молодежи, или сокращенно — ИМКА. Это слово легко входило в наш лексикон. ИМКА располагалась в особняке на бульваре Монпарнас. Импозантный снаружи, особняк был беден внутри. Во дворе — церковь, перестроенная из конюшни. Финансировали все это дело американцы.
Никаких американцев я в глаза никогда не видела, но русских детей и молодежи там набралось человек триста, не считая взрослых руководителей и всякого рода деятелей, так или иначе связанных с ИМКА.
В один прекрасный день к маме в театр явилась депутация с Монпарнаса с просьбой помочь костюмами для новогоднего представления, а позже возникла мысль организовать там детский театр. Маму потащили на Монпарнас и уговорили взять на себя это дело.
К тому времени я осталась совершенно одна. Сестры и брат жили в разных концах Парижа, мы встречались от случая к случаю да с Таткой и Мариной мельком в лицее. Не раздумывая, я помчалась за мамой участвовать в детской самодеятельности. Для первого раза взяли «Золушку», а юных дарований нашлось с избытком.
Как опытная артистка, сыгравшая пусть маленькую, но настоящую роль в настоящем театре, я ни минуты не сомневалась, кому достанется Золушка. К великому моему изумлению, роли распределились самым неподобающим образом. На Золушку мама взяла другую девочку, роль Феи тоже проехала мимо носа, мне досталась младшая злая сестра, ролька с ноготок и совершенно неинтересная. Справедливости ради я вынуждена была признать Золушку красивой девочкой. Глаза синие, с поволокой, каштановые локоны до пояса, губки бантиком. Но как артистка… Нет, она никуда не годилась! Стояла столбом на сцене, не могла запомнить простейшую мизансцену, говорила тихо, не-вы-ра-зи-тель-но! И, стоя в кругу девочек, я однажды пустилась в рассуждения по этому поводу. Со мной немедленно согласились, мы разнесли бедняжку Золушку по кочкам.
— Она просто бездарна! — припечатала я.
Кто-то толкнул меня в бок. Обернулась — увидела маму и ее уничтожающий взгляд. Репетиция началась, но мама вдруг решила, что я не-вы-ра-зи-тель-но играю младшую злую сестру. Вместо меня поставили другую девочку, я отправилась в массовые сцены.
Домой ехала в полном одиночестве. Нет, мама была рядом, потом мы рядом сидели в метро, но она не обращалась ко мне, погруженная в свои думы, страшно далекая.
Молчанка! Убийственная, тягучая мамина молчанка! О, как она умела молчать, если я совершала дурной поступок. Да только на сей раз я ошиблась. Она заговорила. Уж лучше б молчала, ей-богу.
— Маленькая интриганка! — поставила она меня перед собой, как только мы пришли домой и переоделись. — Маленькая паршивая интриганка!
И я на самом деле почувствовала себя маленькой, несмотря на исполнившиеся недавно четырнадцать лет.
— Самое мерзкое, самое пакостное, самое ненавистное для меня, что бывает в театре, — интриги! Молчи, ты не смеешь мне возражать! Ты, моя дочь… Молчи! Ты думаешь, я не почувствовала, как ты надулась, когда я не дала тебе Золушку? Ты, в твоем возрасте, работаешь в настоящем театре, и ты стала завистницей? Молчи! Как ты могла подумать, что я воспользуюсь положением и стану брать тебя на главные роли? Это что, для тебя для одной театр?
И в таком духе, в таком духе. Полчаса длилась мамина нотация. Наконец, она успокоилась, простила раскаявшуюся грешную дочь свою. Я поклялась больше никогда не интриговать против товарищей. Мы целый вечер потом говорили, все о театре, все о театре. Как в театре нужно вести себя, как надо ценить и любить партнеров, как надо помогать им, какая это неприкосновенная и непререкаемая фигура в театре — режиссер. Я на всю оставшуюся артистическую карьеру напрочь забыла думать об интригах и подсиживаниях.
