Владимир Грусланов - По дорогам прошлого
— Берем тебя с испытательным сроком до первого дела, — сказал Буденный.
Месяца через три после того, как Симачев попал к Буденному, полк вырос в кавалерийскую бригаду.
Однажды эскадрон красных кавалеристов скакал по степи с заданием разведать силы белых. Где-то в хвосте на лихом дончаке поспешал за товарищами Симачев.
Вдруг передние всадники сбавили ход, потом затоптались на месте, покричали, пошумели и неожиданно для Симачева вихрем развернулись в линию — казачью лаву.
Симачев (товарищи по эскадрону называли его уже по-своему: Симаченко) не хотел отставать, шпорил конька, тот скакал все быстрей и быстрей. Не успел седок оглянуться, как оказался впереди всех.
Глядит, а напротив, в двухстах шагах, несутся навстречу белые. А перед ними, тоже далеко впереди, на коне, казачина. Из-под заломленной набок шапки с белой лентой наискосок смоляной чуб кольцом завился, Черная с проседью бородища — ниже пояса.
Сажен двадцать до того казака.
Растерялся Симаченко. Не разобрался попервоначалу, что с ним. Слышит, позади товарищи скачут, подбадривают:
— Руби его, гада!
Понял Симаченко, куда он вылетел на своем скакуне. На смертный поединок.
Взглянул на казака — гладкий, в плечах широкий, рожа как у медведя, вся шерстью заросла.
«Ну, — подумал, — куда мне против такого вельзевула!»
Подумал и разозлился.
Приподнявшись в стременах еще выше, Симаченко стремительно понесся навстречу казаку.
А в ушах звенели голоса товарищей:
— Давай, давай его, Симак!
Казак, размахивая клинком, так же молча, без единого слова, мчался на бывшего гусара.
Вот они встретились.
Симаченко ударил казака наотмашь, слева направо и пошатнулся в седле от нестерпимой боли в правой руке.
Старый казак ловко подставил свой клинок плашмя под удар красного конника. Вся сила удара отозвалась на самом Симаченко.
Его рука обмякла. Он не мог поднять ее. Шашка повисла на кожаном темляке.
— Конец! — сорвалось с губ Симаченки,
Дончак под ним отпрыгнул в сторону. Казак перегнулся в седле, но не дотянулся до буденовца, развернул коня и…
Но в этот миг рука у Симаченки стала легкой-легкой. Она сама собой рванулась кверху. Взмах — и казак о разрубленной головой свалился с коня. Его ноги запутались в стременах. Конь остановился.
— Симак! Симак! — кричали товарищи, врубаясь в линию белых.
Что было дальше — Симаченко не помнил.
Рубились.
Белые не выдержали, повернули коней и, оставив на поле зарубленных, помчались к тянувшемуся неподалеку леску.
Отогнав их до балки у самой опушки леса, буденовцы вернулись к месту побоища. Подобрали раненых и, прихватив в поводья осиротевших коней, повернули к своим.
На заводном коне[6] лежало перекинутое через седло тело убитого командира эскадрона. Кони шли медленно. Люди молчали.
В тот день бойцы избрали Симаченко командиром эскадрона.
— Знатно рубится гусар! — сказали они.
Должность командира эскадрона закрепилась за ним.
Так со своим эскадроном от Царицына к Воронежу, от Воронежа к Ростову, а там на Дону и Кубани сражался Симаченко с белыми, пока не опрокинули их в Черное море.
У города Майкопа стали буденовцы на отдых.
— В жарких сечах с белыми кавалерийская бригада Буденного выросла в дивизию, потом в корпус и, наконец, поздней осенью девятнадцатого года — в Первую конную армию.
Тысяча девятьсот двадцатый год…
Первая конная армия Буденного была уже далеко от берега Черного моря. Полк Особой кавалерийской бригады располагался на хуторе возле украинского города Умани.
Командир полка Симаченко сидел на завалинке маленького домика. В руках он держал газету.
«Красный кавалерист. Армейская газета Первой конной» — значилось на первом листе.
Перед командиром, кто лежа, со стебельком сладкой травинки в зубах, кто сидя, протирая пазы кинжала, расположились бойцы.
Симаченко читал вслух обращение к конникам комиссара Одиннадцатой кавалерийской дивизии.
Май на Украине, знойный, с пахучими травами, с ароматами яблоневых садов, мало чем отличался от апреля под Майкопом на Кавказе, за тысячу километров отсюда, где полтора месяца назад стояли на отдыхе полки Первой конной.
Правда, травы здесь погуще, сады подушистей, но все же и май — не апрель.
Симаченко читал:
«Товарищ красный кавалерист! Напоен ли твой верный друг, ретивый конь, отточена ли шашка, которая притупилась о головы деникинщины, прочищена ли винтовка?
— Да, все готово к последнему бою.
— Товарищ командир! Готовы ли твои полки к атаке, такой, как атаки на деникинскую рать? Свята ли твоя команда для бойцов и честно ли она выполняется?
— Да, все готово к последнему бою.
— Товарищ военком! Сделал ли ты свое дело? Знают ли твои бойцы великие задания, возложенные на них пролетариатом советской России и Украины, с кем и за что они будут ходить в лихие атаки, не щадя своих жизней; есть ли вера в себя? Пробуждено ли политическое сознание и святы ли им те идеи, за которые они будут сражаться с польской сворой?
— Да, все готово к последнему бою.
Ответ один, он точен и должен быть таким.
А если это так, то выше, товарищи, поднимайте наш священный красный стяг! С полной верой в себя будьте все готовы к последнему бою.
Только вперед! Назад ни шагу!»
Первая конная готовилась к решающему походу, к борьбе с белыми польскими армиями, захватившими Киев, Житомир и много других украинских городов.
Конники готовились к прорыву польского фронта.
— Все дивизии и особая кавбригада, как кинжалы, должны вонзиться в тело армии пана Пилсудского, рассечь ее надвое, пройти насквозь и выйти в тылы! — разъяснял Симаченко общую военную задачу, поставленную перед Конной армией.
— Как кинжалы?.. — спросил командира молодой длиннолицый боец.
— Да! Так, как это делали буденовцы под Царицыном, на Дону, у Ростова, на Маныче, на Кубани. Только там сначала был полк, потом бригада, дивизия, корпус и, наконец, как у нас сейчас, армия.
— Ну и кинжальчик! — не выдержан длиннолицый. — Вроде моего! — потряс он широким клинком кинжала.
Симаченко беседовал со своими бойцами.
Заговорили о снаряжении в походе. В Конной любили кинжалы. «Оружие отважных», — называли бойцы грозные клинки для короткого удара один на один.
На нем броня, пищаль, кинжал
И шашка — верная подруга
Его трудов, его досуга, —
продекламировал полковой запевала и стихотворец Микола Зражень, знавший на память много стихов Пушкина, Лермонтова и других поэтов.
Он часто выступал на концертах армейской самодеятельности с песнями и стихами, исполняя их под переборы гармоники.
Симаченко ценил запевалу за удаль в бою, за веселый нрав, за раздольные казачьи песни, что так задушевно пел тот в походах.
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал, —
ответил Зраженю другой конармеец, тоже стихами.
Зражень поднялся с травы, встал в позу актера и, вытащив из ножен висевший за поясом кинжал, прочитал чуть трагическим голосом:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный!
— Товарищ командир! — неожиданно обратился он к Симаченке. — Правду говорят, что в старое время у
кавказцев лучшим подарком другу считался кинжал? Не просто кинжал, а отнятый в бою. Правда это?
Симаченко усмехнулся. Он любил такие разговоры-беседы со своими бойцами. Сближали они конармейцев с командиром. Узнавали много друг о друге: душевное, скрытое в обычные часы боевых трудов.
— А сейчас, в наше время, разве не так? Разве тебе, товарищ Зражень, не приятно подарить близкому человеку, другу, самое дорогое, что ему нужно в боевой жизни: доброго коня, к примеру, или кинжал? — спросил Симаченко.
— Конечно, приятно! — ответили разом несколько бойцов.
— Вот бы нам, товарищ командир, — загорелся вдруг запевала, — да такие подарки товарищам Буденному о Ворошиловым преподнести. Здорово?
— Какие-нибудь золотые? — поддержал его молчаливый конармеец в малиновом чекмене с газырями на груди.
Симаченко заинтересовался словами запевалы. Хлопнув его дружески по плечу, он улыбнулся и сказал:
— А что ты думаешь? Займем Львов или Варшаву, там найдутся подходящие — от турок или татар еще.
— Какого-нибудь Ахмет-паши? С бою взятые! — придвинулся ближе длиннолицый.
Зражень презрительно сплюнул.
— Чего там Ахмет-паши! Тут надо самого султана Селима, наместника бога на земле. Надо понимать, кому подарки! — решительно заявил он.
