Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
— Чтоб в двадцать четыре часа. во гроб, в печенки и в душу вашу мать!.. Чтобы ни единой вашей вонючей сраки не было! Не заставляйте меня, сэры и месье, повторить это нашему консулу. А особенно командиру экспедиционного корпуса генералу Ивановскому, — совсем спокойно добавил и откланялся: — Честь имею!
Надо было видеть, какая тишина установилась в клубе. Надо было слышать восторженный русский шепоток от столика, стоящего у двери:
— Не убегайте слишком быстро, Савва Тимофеевич.
Он вышел в темную и душную азиатскую ночь и закурил. Его тотчас же нагнал какой‑то полуазиат, в халате и чалме, скуластый и темнолицый, но с неистребимой насмешкой в глазах:
— Славно вы их отделали!
Савва людям, говорившим с петербургской, ученой суховатостью, и раньше не особо доверял, а уж здесь‑то!
— Что вам угодно?
— Угодно поблагодарить вас за поддержку. Я целую неделю наблюдаю за вами и пришел к выводу: я мог бы взять вас с собой в разведку!
— К чему мне это? Да, кажись, и войны никакой нет.
— Война со времен генерала Скобелева так и не прекращалась. Иначе чего бы русскому офицеру трясти азиатским халатом? — скуласто, лукаво ощерился он, отрясая полосатые полы своей одежки. — Капитан Корнилов, офицер Генерального штаба! Без риска открываюсь вам, Савва Тимофеевич.
— Вот как! — смягчил Савва слишком уж недовольный голос. — У меня что ни встреча, то курьез какой‑нибудь. То придурковатый великий князь Николай Константинович, то хитрожопый здешний эмир, то вот вы.
— ряженый? — Корнилов хорошо смеялся.
— Да, ряженый. Но к чему это?
— Все к тому же, к азиатскому облику. Я завтра уйду в Черные горы, всего с несколькими туркменскими джигитами. В Афгане вовсю орудуют англичане, пробуют на крепость и наши новые границы. Надо и их на зубок опробовать. Не обижайтесь, большего я вам не скажу. Если живым вернусь, авось, и встретимся. А? Нельзя, чтобы меня видели в обществе русского. Прощайте!
— До свиданья, надеюсь, — послал ему вслед Савва, и сам отходя в темные кусты.
Французы суетливо вываливались из клуба, гордо покидали свой насиженный дом англичане. Ага, припекло русское словцо!
Савва окольным путем вернулся в боковой придел дворца, где ему были отведены прохладные и в общем‑то удобные покои.
Но лечь вовремя не удалось. Знакомый евнух пожаловал, морща бесчувственное, опием прокуренное лицо. Русского он не знал, знаками пригласил за собой. Евнух — значит, в гарем?
Так оно и вышло. Эмир уже возлежал на ковре, в большом парадном зале. Суетились слуги, подсовывая ему под бока подушки и помахивая сразу двумя опахалами. Женский смех слышался совсем близко за ширмами. Когда ж тут изъясняться о цели позднего вызова? Савва не успел отвесить поклон, как по хлопку эмира стремительно выскочило десятка три газелей. Ковер был посередине зала, они закружились вихреподобно, словно убегая от шквалов, и вдруг остановились, опадая на узорчатые плиты пола, почему‑то на две, а не на четыре ноги, превращаясь в молодых, очень молодых грешниц. Голубые, зеленые, красные, синие и прочей небесной радуги шальвары вздулись от какого‑то внутреннего ветра, а голые талии, лишь сверху прикрытые чем‑то похожим на распашные кофтенки, заходили в томной сладкой истоме. Савва не любил, когда бабы до времени трясли телесами, но что ж тут поделаешь? Не заметил, как и самого начала дрожь донимать. Господи, давно ли он женился, а уж пялит глаза на голых баб! Шальвары шелковые были настолько тонки, что просвечивал каждый волосок, кофтенки, когда танцовщицы снова вскочили, взмахнули цветными крылышками, открывая и без того ничего не скрытое. «Вот это ночное одеяньице!» — восхищенно подумал Савва, не замечая, что причмокивает вслед за эмиром. Уж тот‑то, надо полагать, нагляделся на подобные зазывные танцы — ан нет, то одной, то другой слал улыбку. Русских здесь не было, только азиатки. Зачем же он держит волжских невольниц? Распаленный откровенной азиатчиной, идет ублажать себя славянской плотью?
В своей догадке он недалек был от истины. В какой‑то момент эмир сорвался с подушек и решительным шагом, без всякой поддержки, направился в глубину гарема. А над Саввой склонился все тот же евнух — и вдруг по-английски, но сладчайшим голосом сообщил:
— Наш гость, наш князь — она сама придет к вам.
Танцы еще продолжались, после ухода эмира подсаживались на ковер надутые и важные вельможи, даже главные нукеры, в подражание своему эмиру тоже причмокивали жирными от баранины губами, но Савва воспринял слова евнуха как разрешение удалиться. Придет — не придет, какая разница? Лучше бы и вовсе не приходила. Устал он за этот хлопотный день. Снова все коту под хвост. А дело ни с места.
Но какие дела! Было‑то ему всего тридцать лет, а тут. мягкая неслышная дверь растворилась, мягкий босой прыжок на кровать — да, для него была поставлена кровать, — жгучий шепот на непонятном языке и нежные руки на плечах. Ученый евнух ей, видимо, нашептал имя, она без конца повторяла одно и то же:
— Сав-ва! Сав-ва!..
И он ответил, зная, что та ни бельмеса не смыслит:
— Прости, Зинуля, прости. Разве я не мужик?
Эта, истинной газелью вспрыгнувшая к нему на кровать, приняла его голос за ласку, ловким, заученным движением слягнула с литых козьих ножек шальвары и опять то же самое:
— Сав-ва! Сав-ва!..
Он с истинным мужским достоинством ответил:
— Ну, Савва. Савва! Не отпускать же тебя без мужской сольцы. Нельзя отпускать тебя, не солоно‑то хлебавши. Попищи у меня, попищи!..
Второпях масляный ночник опрокинул, чуть пожара на коврах не наделал — тоже пришлось босыми ногами, затаптывая огонь, некий дикий танец исполнить.
Дикость — что может быть лучше в такой густой, сладкой ночи?
Лукавый эмир бухарский понял, кто выгнал любимых англичан и французов. Особенно сожалел он о французах.
— Кто мне будет доставать лягушек! — раздосадованно кричал он на следующее утро, когда русский купец в очередной раз пришел говорить о хлопке.
— Да я, о великий эмир! — успокоил его Савва, уже привыкший к перепадам его настроения.
— Ты, князь?
— Ну, не совсем, чтобы я, — мои люди. Я пришлю сюда своего управляющего, со своими верными людьми. Да-да, не обижайтесь, о великий! У нас говорят: свой глаз-алмаз. Из них, из алмазов, и делают бриллианты. Кстати, понравились ли они любимой жене?
— Я поменял ее на другую — невесту того коварного негодяя, который хотел ее выкрасть. Да вы ее знаете, князь. Ей я и отдал бриллианты. Вкусна ведь невеста негодяя? — эмир хитровато и удовлетворенно смеялся.
До Саввы дошла проделка любвеобильного эмира.
— Значит, у меня была?..
— Она, она, князь. У нас говорят: если хочешь уважить друга — отдай ему свою жену. Что говорят у вас?
— Ничего. Просто отрубают это самое. — Савва многозначительно повертел рукой промеж колен.
Жест понравился эмиру. Он несколько раз попробовал проделать то же самое. пока не вышло черт знает что!
— Нет, придется вам, князь, еще задержаться. У меня не получается. Мне надо у вас поучиться. Да, князь.
Эмир поморгал глазенками как истинный восточный бес.
— Но хлопок, о великий?
— Я же отдал приказание своим министрам — выполнять любое желание князя. Кто смеет ослушаться?
— Никто, о великий! — поспешил откланяться незадачливый купец, уже зная, что надо делать.
Став под руку российского императора, которого он для большего уважения называл царем, перенял от него и российские чиновничьи должности. Так и стали все казнокрады, окружавшие эмира, министрами. Но русскому купцу нужен был тот, кто ведал водами. Хлопок — это вода. Земли здесь немереные тыщи верст. Бери любой кус, была бы только вода. А кетмень и согбенная спина — всегда найдутся.
Он нашел «министра воды» в грязном, со вчерашнего залитом жиром халате. Пришел не один — со слугой, который нес изящный, окованный серебром сундучок. Много он раздал подарков за две бездельных недели, но кое‑что оставалось. Этот сундучок был припрятан на день прощания — для любимой жены эмира, но коль он ее так коварно подарил гостю — не стоило церемониться.
Савва отдал поклоны не проспавшемуся «министру воды» и мигнул слуге. Тот распахнул сундучок: там была нанизанная на шелковый шнурок связка соболей. Вот тоже странная восточная мода: любовь к мехам при такой жаре! Но ему‑то какое дело — он соболиную связку достал, встряхнул, так что соболь осеребрился, и с новым поклоном повесил на шею министра. Хорошая была связка, концы свисали до пуза.
От счастливого вожделения министр долго не мог ничего сказать, прижимаясь то одной, то другой щекой к мехам и гладя свисавшие концы то с левой, то с правой руки.
— Что хочешь — проси, князь, — обрел он наконец дар речи.
— Только одного — оформить продажу двух обещанных великим эмиром мургабских плантаций.
