Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
Голые узбеки топтались в грязи и песке каналов, кетменями и лопатами прокапывая отводы к хлопковым плантациям. На буграх отвалов топтались такие же голые дехкане, посылая вниз проклятья. И не зная языка, можно было понять, от чего они отплевываются, как верблюды. Воды на всех не хватает. Аму-Дарья подурит во время таяния ледников в горах Памира да в Черных афганских горах, а потом от зноя иссыхает, как несчастная спина здешнего земледельца. Теперь мода пошла: хлопок. Живые деньги для эмира. Деньги для этого сумасшедшего русского князя. Что им останется?
Глядя на изможденные лица землекопов и злобные оскалы дехкан, Савва Морозов — промышленник как‑никак — позавидовал своему фабричному люду. «Нет, мои милые владимирцы, — из этих песков покивал им, — вы еще не знаете, что такое настоящий ад.»
Собираясь в дальний путь, в Бухару, он из какой‑то брезгливости не взял с собой даже эмирский кувшин. Да сладенькое вино и не утоляло жажду. Кожаные мешки были наполнены водой, и ладно.
Караван у него тоже собрался порядочный: с десяток груженых верблюдов. Кроме воды и провизии, вез он с собой и громадные короба подарков. Как в Азии без подарков! Азию покоряют или скобелевскими саблями, или морозовской дармовщинкой. В этом у Саввы сомнения не было.
Савва Морозов, северянин по натуре, сидел в среднем ярусе башни обочь эмира бухарского. Над ними нависал далеко выступавший козырек. Стены этой роскошной ложи — куда там театральной директорской! — от малейших бликов солнца скрывали ковры, а вдобавок позади стояли жены эмира с опахалами. Мода на опахала пришла не из такой уж далекой Индии, но кто себе это мог позволить? Разве что ближайшие советники эмира. Остальным шалости были запрещены.
Хотел бы кто увидеть купца, стоящего в лавке под опахалом! В лучшем случае батоги нукеров, в худшем — восхождение на смертную башню. Вообще‑то она так не называлась, носила имя любимой жены Сесигюль — светленькой, Светланы, растолковали Морозову. Где уж ее умыкнул или купил эмир, о том не рассказывали. Длинный язык — короткая шея; правда, теперь головы рубили нечасто, провинившегося просто сбрасывали с верхнего козырька башни. На потеху многотысячной толпе, собиравшейся у подножия башни. Если было маловато народу, нукеры лазили по дувалам и батогами выбивали оттуда спрятавшихся. Пускай все видят великие милости великого эмира. Перед началом высшего суда глашатай громогласно объявлял волю эмира: кто долетит до земли и не разобьется — того эмир простит и щедро наградит. Не беда, что такой милости никому не выпадало, — главное, чтоб объявлено было. Эмир говорил русскому гостю:
— Князь Савва, видишь, какой я добрый человек?
У него и сомнения не было, что такой богатый гость-князь. Он неплохо говорил по- русски, у него была целая орда русских учителей, да и жены некоторые были самой светлой масти, как любимые его скакуны. Заскучав в своей прожженной солнцем Бухаре, он любил путешествовать по России, особенно по волжским берегам, где нукеры и отлавливали для него светлокосых жен. Побаиваясь все‑таки русского царя, в поездки он этих жен не брал, довольствуясь темноокими. Под скобелевскими саблями и солдатскими штыками став подданным царя, он его искренне возлюбил. Чего же лучше, жил, как и прежде, а ни афганцы, ни туркмены, ни кайсак-киргизы теперь тронуть не смели, потому что шутки с русским царем плохи. Он спрашивал гостя:
— Ты часто у царя бываешь, князь Савва? Ты обо мне правду ему рассказывай.
Эмир все равно не поверил бы, что гость в глаза не видывал своего царя; Савва загадочно отвечал:
— Не то чтобы часто, но ведь отчитываться перед своим повелителем надо?
— Надо, — соглашался эмир. — Я тоже отчитываюсь. Как под осень спадет жара, опять ему лучшего скакуна пошлю.
Савва Морозов хоть чаи с императором Александром III и не пивал, но богатырскую, грузную фигуру его прекрасно представлял. В душе посмеивался: да он в лепешку раздавит этого тонконогого скакунчика! Эмир замечал улыбку, своему гостеприимству ее приписывал:
— Правда, князь Савва, — прекрасный праздник?
Праздник заключался в том, что несчастного затаскивали на верх башни и под улюлюканье толпы сбрасывали вниз.
Как раз установилось мертвое затишье. Эмир охотно пояснил царскому гостю:
— Чуете — ничего не слышно? Ни звука. Это значит: он признал свою вину. Он просит у меня прощения. Я прощу. его глупую невесту, я возьму ее обратно в гарем.
Савва не успел удивиться, как знойный воздух, нависший за пределами ложи, разорвал животный крик:
— Ал-ла-а-а!..
— Слышите, князь? Он прощается со мной, он славит за мою доброту Аллаха.
Мимо лоджии, застланной лучшим бухарским ковром, пролетела выжженная на солнце птица, на минуту обернулась юным человеческим лицом, протягивая к эмиру руки.
Халат развевался, как два громадных, но бессильных крыла.
Распластанная птица издала последний, предсмертный клекот — и шмякнулась в уличную пыль.
Она еще шевелилась, видно, слишком толст был слой пыли, и налетевшей толпе составило удовольствие добивать, дотаптывать ее.
— Великий эмир!.. — вырвалось у Саввы нечто невразумительное, ибо разуму это никак не давалось.
— А-а!.. Зрелище, какого не увидишь в ваших театрах, — самодовольно улыбнулся эмир. — Я был в петербургском театре, я знаю.
— Да-да, — вспомнил Савва рассказы Амфи, который по делам суворинского «Нового времени» встречался с эмиром и с удовольствием о том разглагольствовал.
Растерзанное тело меж тем уволокли куда‑то прочь, а толпа все еще в исступлении вздевала руки к небу.
— Да-да, — повторил он, — и я понимаю. Они славят великого эмира?
— Славят и благодарят, — поправил эмир. — Что ж вы не пьете? Это лучше, чем ваша горькая водка. Это напиток богов. Он настоян на всех плодах земных.
Напиток, поданный в широкогорлом кувшине, был действительно великолепен, веял ароматами целого сада, но в кувшине слишком уж громко побулькивало.
— Французы научили, как в жару сохранять прохладу, — все охотно объяснял эмир, прихлебывая из толстого хрустального бокала. — Пей, князь, богом будешь. Как я, — уже без тени улыбки добавил он.
Вокруг эмира постоянно крутились англичане и французы, не думая, что этот русский купчина знает языки. Как они смеялись! Особенно французы, которые и подсунули эмиру, за великие деньги, этих несчастных лягушек, задыхавшихся в глухом кувшине.
Делать нечего, приходилось пить. Или делать вид, что пьет. Савва не был брезглив и даже знал, что лягушки в самом деле охлаждают и воду, и молоко, но как ему хотелось сейчас ключевой клязьминской водицы!
Слава богу, толпа, согнанная нукерами на площадь, нукерами же и была разогнана. Эмир, поддерживаемый под локти, собрался уходить во внутренние покои. Поднялся и Савва, с облегчением.
— Я не задерживаю тебя, князь, — бросил эмир на прощанье фразу — верх вежливости! — которую привез явно от петербургского двора. — О хлопке поговорим потом. да благословит нас Аллах!
Савва с удовольствием спустился в прохладу сада. Там били фонтаны, где‑то в глубине его слышался женский смех, но ему было не до женщин. Да и не прельщало повторить судьбу несчастного юноши.
Вот так каждый день, целую уже неделю. Хитрый азиат кормит его лягушками, казнями, обещаниями подарить полгарема, а как доходит до дела, обиженно качает головой: ай-ай- ай, мол, князь, куда спешить?
Французы и англичане с удовольствием подзуживают его, тихонько оговаривают русского купчину, не зная, что он прекрасно понимает их речи. А планы у Саввы были большие: устроить хлопковые плантации, наладить здесь первичную обработку, чтобы не везти через всю Россию здешнее дерьмо. Надежды на великого князя, у которого он на корню скупил весь хлопок, были призрачные. Не царское это, не романовское дело — азиатский хлопок выращивать. Пошумит, почитает под рюмочку стишата своего взбалмошного батюшки, да на том дело и кончится. Без взаимной выгоды не бывает удачных сделок. Следовало что‑то предпринять. Против кого? Разумеется, против болтливых французов. А еще лучше — против хладнокровных англичан, которые спят и видят, как взбунтовать эмира против русских и самим из Афгана выйти к Аму-Дарье.
У них даже свой клуб был, в котором они пили виски, разбавляя здешней вонючей водой. И как же удивились англичане, как вытаращили глаза французы, когда русский купец, одетый по вечернему во фрак, вдруг зашел к ним, без всякого приглашения присел к столу и на отличном английском, потом и на французском перевел с русского единую фразу:
— Чтоб в двадцать четыре часа. во гроб, в печенки и в душу вашу мать!.. Чтобы ни единой вашей вонючей сраки не было! Не заставляйте меня, сэры и месье, повторить это нашему консулу. А особенно командиру экспедиционного корпуса генералу Ивановскому, — совсем спокойно добавил и откланялся: — Честь имею!
