Георгий Егоров - Солона ты, земля!
— Значит, вы считаете, что все новое в жизнь входит только по указанию сверху? Нам, низовым работникам, незачем думать? Это удел избранных, удел высокопоставленных?
Сергей Григорьевич поморщился:
— Вот видишь, какой ты еще наивный!..
— А вы слишком самоуверенный. — Юрий присел на стул, торопливо заговорил: — Сергей Григорьевич, я очень уважал вас! Был влюблен в вас! Я преклонялся перед вашей силой воли, я подражал вам так, как вы, наверное, подражали Данилову. Но я уже не младенец, я уже кое-что повидал в жизни, фронт многому, научил меня. И вот я увидел, что район-то вы не подняли. Не сомневаюсь, вы искренне хотели поднять его, себя не жалели. Это все знают. Но вы все-таки не подняли — согласитесь со мной! Вы за счет всего района подняли лишь три колхоза. Они-то и создают видимость общего благополучия
Неужели вы этого не можете понять?!
Сергей Григорьевич снова начал багроветь, взгляд стал немигающим.
— Значит, все мои усилия, все, что я своего, кровного вложил в район, ты одним махом зачеркиваешь?
— Нет. Вы послушайте меня и постарайтесь понять. — Юрий объяснял терпеливо, как иногда объяснял Альке. — В сорок пятом и сорок шестом, году вы смогли на своем горбу, буквально, почти на одном своем горбу, приподнять район. Роль личности в таком деле умалить нельзя. Но сейчас уже пятидесятый год, через полтора месяца наступит. Время не то! Вы поймите это! На одном-то горбу район уже не удержишь. Вас уже обошли многие председатели колхозов. А вы все еще стоите в той привычной позе, будто держите на своих плечах район. А вы давно уже ничего не держите! Вы только мешаетесь под ногами у Пестрецовой, у Шмырева, у Лопатина, у других думающих людей, у людей, которые идут вперед.
Новокшонов рывком поднялся.
— Ну, знаешь ли!.. Ты уж меня совсем в дурачка превратил. — Видно было, что он еле сдержался, чтобы снова не накричать на Юрия. — Значит, ты ничего не понял! Продолжаешь стоять на своем. Я последнюю попытку сделал вразумить тебя. — Сквозь зубы добавил — Теперь пеняй на себя. Сломаю! Понял? Сломаю и в порошок сотру!..
Юрий встал, холодно и отчужденно посмотрел на Новокшонова.
— А я не хрупкий. Меня не сломаешь. — И большим пальцем указал себе на спину. — За мной тоже сила. — Резко повернулся и вышел из кабинета.
* * *Пятый день за окном свирепствует метель. Пятый день Катя ходит по собственной квартире на цыпочках. Пятый день Сергей рычит в спальне, как разъяренный зверь в берлоге. Катя к нему почти не заходит — заглянет, поставит разогретый обед на столик.
— Водки! — захрипит он.
И она безропотно заменяет пустую поллитровку.
Четыре дня заседали делегаты. Такой бурной партийной конференции не было со дня основания района.
И вот после конференции уже пятый день сидит он в спальне — пьет и курит. Никого не пускает к себе, ни с кем не хочет разговаривать. Собственно и приходили-то только двое — Урзлин да прокурор. Выгнал обоих. По два раза в день звонит Николай Шмырев, справляется о друге.
— Пьет, — прикрывая ладонью трубку и косясь на дверь, шепчет Катя. — Уже десятую поллитру начал.
— А ты не давай ему.
— Что ты, Коля! Боюсь я его…
В трубке гудит. Голос Шмырева еле слышно.
— Вчера хотел приехать. Полдня проплутал в степи, так и вернулся — ни зги не видать. Снег в пояс. Жеребца чуть не запорол. Завтра на тракторе попробую пробиться.
— Коленька, ты приезжай, пожалуйста. Боюсь я с ним одна, особенно ночью…
— Ты пистолет у него вытащи.
— Уже спрятала. И ружья все попрятала. Но я вообще боюсь. Сережку отправила к Колыгиным…
Уже дважды звонили из крайкома партии. Катя отвечала, что Сергей Григорьевич болен. На шестой день позвонил сам первый секретарь. Без обидняков спросил:
— Пьет?
— Да, — тихо ответила Катя.
— Передайте: если он еще хочет сохранить себя как партийный работник, пусть завтра же явится в крайком…
Вечером приехал Николай. Провела Катя его в дальнюю комнату, уронила голову на грудь, заплакала.
— Коленька, знал бы ты, как тяжело мне с ним. Не только сейчас — вообще трудно с ним жить. Ох как трудно!..
Потом он спал. Сутки спал беспробудно. Ненадолго уснула и Катя. Среди ночи открыла глаза, из детской комнаты увидела в темной гостиной Сергея. Тихий, перебушевавшийся, он застыл у окна, за которым бесновалась пурга. Катя тихо подошла к мужу, остановилась сбоку. Подождала — может, обернется. Но он не обернулся.
— Сережа, ты помнишь, что тебе надо срочно ехать в крайком? — напомнила она осторожно. — Николай Ильич сам звонил… Позвони ему, скажи, что у нас пурга и поэтому ты еще не выехал…
Он молчал. Даже не шелохнулся. Опухший, постаревший, не мигая смотрел, как куролесит за окном метель — воет, гудит и стонет. Катя стоит выжидательно сбоку — не рядом, не вместе с ним у окна, а именно сбоку — как сбоку от него она прожила почти всю свою жизнь…
А метель за окном кружит, ревет, надрывает душу. И не видно ни зги…
