Георгий Егоров - Солона ты, земля!
— Кстати, Сергей Григорьевич, помогите человеку.
Аля второй раз за вечер рассказала всю Наташину историю. Сергей Григорьевич слушал рассеянно. И встрепенулся только тогда, когда Аля сказала, что отец помочь ей не может, что он разжалован и работает в Новосибирске простым следователем.
— Погоди, погоди! Это не тот Обухов, что у нас работал в районе до войны начальником райотдела НКВД!
— Тот самый.
— Э-э, — протянул он. — Так это — гусь!… Знаю, знаю его. В войну мне попал в руки один документ так вот из него я узнал, чем занимался этот Обухов на фронте…
— Чем?
— Во всяком случае не тем, чем бы ему следовало. Да и сейчас… — Сергей Григорьевич махнул рукой. — Словом, черного кобеля не вымоешь добела. — И повернувшись почему-то только к Кате, сказал — Костя сейчас рассказывал, что он его чуть не посадил недавно.
— Кого?
— Костю.
— Обухов?
— Да. Вызвали, говорит, его как-то в МГБ и предъявляют обвинение: дескать, ту немцев работал в тайной полиции. А Костя действительно жил среди немцев — был партизанским резидентом на станции. Ну кто-то, видимо, из тамошних жителей недавно встретил его в Новосибирске и накатал на него «телегу», дескать, изменник Родины разгуливает на свободе. Костю — цап! И этот самый Обухов допрашивал: «Жил там-то в войну?» «Жил». «Служил у немцев». «Служил машинистом на водокачке». «Партизаны вешали тебя за ноги?» «Вешали». «Бумажку с надписью, что ты гад и изменник Родины, прикалывали булавкой?» «Прикалывали». Значит, говорит, все правильно, попался субчик,
— А что, партизаны на самом деле вешали его за ноги? — спросила Аля.
— На самом.
— Зачем?
— Затем, чтобы отвести подозрение немцев.
— И булавками прикалывали бумажку?
— Конечно.
— Ого!
— Ну и вот. А о том, что Костя был партизанским резидентом, в бригаде знали только четверо: комбриг, комиссар Данилов, начальник разведки и связной Ким Данилов. Трое из них погибли еще при Косте. А комбрига он не знает, где искать— пять лет как расформировали бригаду. Вот и докажи!
— Костю арестовали? — спросила Катя.
— Нет. Подписку о невыезде взяли. Так вот Костя рассказывает: этот Обухов прямо-таки рвал и метал — уж больно ему хотелось отличиться й доказать его виновность.
— Не доказал?
— Нет, конечно. Костя настоял, чтобы запросили Калининский, обком партии. Там разыскали их бывшего комбрига, и тот подтвердил Костину непричастность к изменникам Родины. Так что Обухов — это гусь еще тот! Он из тех живодеров, руками которых тридцать седьмой год делался. У него, видно, все человеческие чувства атрофировались, даже к дочке родной.
— Так все-таки, Сергей Григорьевич, помогите Наташу устроить.
Сергей Григорьевич допил чай, отодвинул стакан. Сегодня он был на удивление разговорчив. Но едва Катя мысленно отметила эту перемену в муже, как он сразу изменился — стал опять таким, каким был обычно. Ответил Але неохотно:
— Куда я ее устрою? Была бы она агрономом или зоотехником — с удовольствием. А так — какой от нее толк. Пусть дояркой или свинаркой в колхоз идет.
— У нее образование, Сергей Григорьевич, десять классов.
— Ну и что? Не поставлю же я ее председателем райисполкома! — Он, опершись на стол, тяжело поднялся и направился в спальню. Уже в дверях обернулся — Поговори с Тимофеевым, может, подойдет она на директора Дома культуры. Все равно Васю Музюкина выгонять надо — пьет.
7
Секретарь райкома никого не щадил — все, кроме него самого и председателя райисполкома, были закреплены по колхозам уполномоченными. Как и всегда, с первого и до последнего дня уборки районные конторы и учреждения работали без своих руководителей. Без редактора выходила и газета. Юрий сидел в «Светлом пути» у Лопатина и изнывал от безделья. С утра начинали они с председателем объезжать поля — от комбайна к комбайну трусили на гнедом мерине, проверяли качество уборки, определяли степень зрелости полос, на глазок прикидывали урожайность. Длинными были колхозные проселки. За день трети их не проедешь. Одно лишь скрадывало время — разговоры.
Полюбился чем-то Лопатину редактор. Может, тем, что «не жал» на него, как другие уполномоченные, не вмешивался по пустякам в председательские распоряжения, не корчил из себя «начальство», а больше спрашивал. А может, тем, что просто по-человечески понимал положение председателя, его трудности. Вот и разговорился Лопатин, всю свою жизнь рассказал. Рассказал даже о том, как влюблен был в Катю Гладких, как Новокшонов переступил ему дорогу, как вскружил Кате голову, а потом не женился на ней, как он переживал, видя Катины муки, как готов был развестись со своей женой…
— Если сказать тебе, Юрий Михайлович, откровенно, то…
— Конечно, Федор Спиридонович, откровенно. Хочется мне проверить кое-какие из своих соображений.
— Если говорить откровенно, то мне грех роптать на Сергея Григорьевича. Он не только не утопил меня, когда другой бы на его месте непременно это сделал, а, наоборот, вытащил из грязи — вовремя подал руку — поставил опять на ноги, колхоз доверил. И вот, думаю, думаю я, и — как хоть — а к одному концу всегда прихожу: на ноги поставил, а дышать не дает. Вот, задыхаюсь я, Юрий Михайлович, и все! Не дает развернуться! Вот, чувствую я, что поднял бы колхоз. Дай ты мне свободу — через два-три года не узнали бы колхоз, миллионером бы был!
— А какую вам свободу надо, Федор Спиридонович? Торговать на рынке своей продукцией?
— Не-ет. Об этом Кульгузкин мечтает. Мне не эту свободу надо… Мы с вами вторую неделю ездим по полям. Вы видите, какая у нас земля! На этой земле скот разводить надо. С этими лугами, что у нас, мы бы за всю эмтээс молоко сдавали и мясо, только чтобы освободили нас от поставок хлеба. Не выгодно нам его выращивать. А Сергей Григорьевич душит меня этим хлебом — и все. А хлеб, посмотри, какой — солома прет, а зерна нет. Против николаевских хлебов слезы одни, а не урожай. А мы сеем.
— Вы говорили с Новокшоновым об этом?
— Неужели же нет! Говорил.
— А он?
— Блажь, говорит, все это. Сеете хлеб — ну, и сейте. Стране сейчас нужен хлеб, а не эксперименты… Умный человек, а понять не может. Разве это хлеб!
— А вы попробуйте, Федор Спиридонович, постепенно, вроде бы незаметно перевести колхоз из зернового в животноводческий.
Лопатин покачал головой.
— Пытался, Юрий Михайлович, пытался. Строгача схлопотал себе в учетную карточку — и все. Ты же помнишь тогда, на бюро за тех двенадцать коров как из меня душу вынимали. Они бы сейчас сдохли уж от старости, а я из них кое-какую пользу извлек, в мясопоставки сдал.
Зачем колхозу хвосты и головы, если они молока не дают.
Юрий улыбнулся, продекламировал:
Если тебе корова имя,
То у тебя должно быть молоко и вымя.
А если у тебя нет ни молока, ни вымени,
То черта ль в твоем коровьем имени…
— Во-во-во! — восторженно заелозил в ходке Лопатин. — Хорошие стихи. Прямо про тех коров, которых я сдал. Вот не знал я об этом раньше. Надо было на бюро рассказать такое…
И такие разговоры изо дня в день. Все-таки действительно длинные проселки на колхозных полях! О чем только не переговоришь за день-то. Однажды Лопатин спросил:
— Вот вы, Юрий Михайлович, вроде бы понимаете меня, о чем я говорю, соглашаетесь в душе со мной. А вот как член бюро, неужели вы не можете поговорить начистоту с Сергеем Григорьевичем обо всем этом?
— Вы думаете, не говорил! И не я один.
— Ну и что?
— А ничего. Как видите, все по-прежнему.
— Взяли бы на бюро и постановили.
— Если б нас было большинство, постановили бы… Меня вот «Алтайская правда» попросила статью написать о передовом колхозе — о николаевском, то есть — «Путь к коммунизму». Побыл там, а такой, какую просили, статьи не получается. Получается другая. «Что прячут за спинами передовиков»— вот какая напрашивается.
Лопатин оживился.
— Такую статью очень надо! Показать бы, почему колхозы такие, как наш, отстают, и что надо, чтобы поднять их… Только не напечатают об этом статью.
— Почему?
— Во-первых, потому, что Сергей Григорьевич на хорошем счету в крае, он член крайкома, а во-вторых, не он в этом деле зачинщик. Сверху так идет…
В конце августа в колхоз приехал Новокшонов. Мрачный вылез из машины, пошел по току, осматривая вороха зерна. Велел позвать Лопатина с Колыгиным. Спросил:
— Сколько здесь зерна?
— Полторы тысячи.
— Почему до сих пор на току?
— Только вчера с поля поступило.
— Все полторы тысячи центнеров?
— Да не все. С прозеленью лежит хлеб.
Сергей Григорьевич не полез в ворох рукой, не нюхал и не пробовал на зуб зерно, как это в первую очередь делают все приезжие.
