Эфраим Баух - Иск Истории
Знаменательно в судьбе Целана стихотворение «С книгой из Тарусы», посвященное Марине Цветаевой с ее знаменитой строкой «…поэты – жиды!» в качестве эпиграфа. Как бы косвенно, избегая и притягиваясь к парижским мостам, Целан пишет о том, что Ока не затекает под мост Мирабо (ему посвящено знаменитое стихотворение Гийома Аполлинера «На мосту Мирабо») и что «кириллицу, друзья, я перевез через Сену и Рейн». Он не может оторвать взгляда, гипнотически прикованного к столу, «на котором это свершилось».
Стол, назначенный поэту для творчества, может стать опорой ног, чтобы приподняться на кончиках пальцев и надеть на шею петлю.
Безумие бездны никогда и никуда не отпускает своих жертв.
Безумие «бездны Шоа-ГУЛаг», поглотив в 38-м Мандельштама, через тридцать два года догонит родственную ему душу.
Убегая от преследующего его удушья газовой камеры, убегая от пламени безвоздушной, бездушной стихии крематория, человек ищет спасения в стихии охлаждающей, в стихии водной.
Весенним вечером 1970 года Целан бросится в Сену с одного из парижских мостов и сразу камнем уйдет на дно. Близкие, пришедшие опознать тело, скажут, что погибший плавать не умел. Прыжок был явным самоубийством.
В Израиле, который он посетил однажды по настоянию Нелли Закс, но так и не решил остаться, его бы похоронили по иудейскому обычаю.
Тут же, на чужбине, он так и не избежал кремации.
Жене и сыну досталась кучка пепла, а дух ушел дымом к тому сожженному в печах народу Израиля, к которому он принадлежал всей своей судьбой и который воспел, если можно употребить это патетическое слово после Аушвица, в своем творчестве.
Глава восьмая
Дело Хайдеггера
Может ли философ быть хамелеоном
По числу публикаций, исследований, монографий, оценивающих творчество этого философа с прямо противоположных позиций – крайней хулы или невероятной хвалы, – Мартин Хайдеггер выдерживает сравнение, быть может, лишь с Ницше или даже превосходит его. В год смерти Ницше, 1900-й, Хайдеггеру 11 лет. Последнему суждена долгая жизнь, покрывающая почти весь прошлый век (родился в 1889-м – умер в 1976-м).
Но вот что удивительно. Ницше, при всей парадоксальности, спонтанности, «танцующем» стиле, гораздо последовательней в своем творчестве, чем тяжело, а порой даже неуклюже размышляющий, медлительный Хайдеггер, до такой степени меняющийся в течение жизни, что кажется: поздний и ранний Хайдеггер – абсолютно разные личности.
Пожалуй, ни у одного из крупных немецких философов не отметишь такого существенного изменения пути, как у Хайдеггера: от ревностного католика – через протестантизм, феноменологию, «экзистенциальный атеизм» – к философии «живой жизни» с понятиями «почвы», «нации», приведшей его в ряды национал-социалистической партии. От последнего «преступного греха» он, в отличие от великого норвежца Кнута Гамсуна, поддерживавшего нацизм, осужденного и покрытого позором, отделался удивительно легко.
Первые публикации Хайдеггера, появившиеся в 1910-1911 годах в консервативном католическом журнале «Академик», представляют автора глубоко религиозным человеком, пишущим в духе послания папы Пия X в сентябре 1907-го, призывающего католиков бороться с «модернизмом».
Известный теолог Карл Брайг, один из преподавателей Фрайбургского университета, студентом которого является Хайдеггер, разносит в пух и прах Канта, по сути, протестантского мыслителя, который перенес надмирную веру в Бога во внутренний мир отдельного «я». Тот, кто служит этому «я», и есть – модернист.
Из целого ряда статей Хайдеггера тех лет наиболее интересна статья, посвященная книге «Ложь и правда жизни» писателя Йоханнеса Йоргензена, дарвиниста, натуралиста и, естественно, атеиста, обратившегося в католичество. Хайдеггер противопоставляет этого человека, осознавшего прежнюю ложь своей жизни, известнейшим в мире тех лет людям: осужденному за гомосексуализм английскому поэту и драматургу Оскару Уайльду, алкоголику и бродяге французскому поэту Полю Верлену, «сверхчеловеку» Ницше, босяку Максиму Горькому. К ним и обращены слова студента теологии Хайдеггера: «Мы видели: нашли ли великие «личности» счастье? Нет – лишь сомнение и смерть. Посмотрите на те шеренги свидетелей, уходивших в небытие, держа револьвер у лба. Значит, все они не нашли истины. Значит, индивидуализм есть ложная форма жизни».
В общем пафосе, воспевающем цель жизни как достижение теснейшего контакта «с богатейшими и глубочайшими источниками религиозно-нравственного авторитета», и вовсе не замечается фраза «высшая жизнь обусловлена гибелью низших форм». Правда, речь идет главным образом о растениях и животных, но формула «высшая жизнь» уже попахивает подсознательной тевтонской спесью.
Любопытная деталь связана с этими работами «католика» Хайдеггера при издании собрания его сочинений. В тринадцатом томе собраны все ранние работы философа, список которых назван исчерпывающим. Но обнаруживается, что целый ряд материалов из журнала «Академик» вообще не упомянут. Одни исследователи Хайдеггера находят в этих работах «зачатки» его причастности к нацистскому экстремизму 30-х годов. Другие считают, что якобы к этим работам он потерял интерес после «поворота» (не первого) от католичества к протестантству, который обозначился главным образом в 1918 году, с окончанием военной службы. Так или иначе, эти материалы Хайдеггер не включил в собрание сочинений.
А пока от статьи к статье незаметно обозначается изменение и движение к оправданному эгоизму личности, ставящей свой разум и этическое начало выше всех других интересов. Сказывается увлечение преподавателем, новым мэтром, «отцом феноменологии» Эдмундом Гуссерлем, его основополагающей статьей «Философия как строгая наука». Почти одержимый идеей истинной научной работы, Хайдеггер словно бы волной медленно уносится от берега католицизма.
Одержимость скорее похожа на агрессивность в доказательстве своих постулатов. Эта бойцовская черта характера Хайдеггера не раз его подводила и, как говорится, заставляла брать свои слова обратно. Радикальная критика была осознана им самим с годами как тактический прием, а не стремление к истине.
В Европе наступает июль 1914 года.
«Первые буквы слова «конец», написанные в итоге Российской империи, обозначены жарой и сухостью того лета, когда загорелось то, что тлело», – пишет в своей автобиографии «Жили-были» сын крещеного еврея и потому лишенный права быть офицером, в будущем один из оригинальнейших русских писателей прошлого века Виктор Шкловский.
Уже разверзлась пасть Первой мировой войны, а Хайдеггер, по горло погруженный в написание диссертации «Учение о суждении в психологизме», в ожидании доцентуры во Фрайбурге, уже откровенно высмеивает в письме к своему наставнику отцу Кребсу политику Ватикана, считающего, что «у всех людей, которым взбредет в голову иметь свои собственные мысли, должны быть вынуты мозги и заменены на итальянский салат».
В армию его призывают в 1915 году. Служит он до 1918-го. Но в эти, казалось бы, однообразные и тяжкие годы происходит немало важных событий в жизни Хайдеггера.
В октябре 1917 года немецкий философ еврей Пауль Наторп, который вместе с другим известным философом, также евреем, Германом Когеном представляет Марбургскую школу (оба этих имени знакомы нам по книге «Охранная грамота» Бориса Пастернака, занимавшегося у этих философов), интересуется в письме к Гуссерлю многообещающим молодым специалистом по философии средних веков Хайдеггером. И главным образом его конфессиональностью. Гуссерль отвечает, что не успел серьезно познакомиться с Хайдеггером, ибо последний «очень занят на военной службе». То есть, несмотря на службу, явно не на передовой, Хайдеггер продолжает читать лекции.
А пока жалобы Эдмунда Гуссерля в 1919 году, на еще дымящихся развалинах, кажутся подобными плачу пророка Иеремии на руинах Иерусалима:
«...Дело теперь не в спасении политического будущего Германии... С этим все кончено, и никто не надеется здесь даже на самое малое – спасение немецкой нации от полного физического и вместе с тем морального обнищания... Леденящее развитие болезни немецкой души и физическое истощение от уже едва выносимого голода порождает все новые приступы отчаяния... Эта война, наиболее всеохватывающее и глубочайшее грехопадение человечества во всей его обозримой истории, обнажила все господствующие идеи в их неясности и неподлинности, несказанную не только моральную и религиозную, но и философскую нищету человечества. И вот духовная нищета превратилась в нищету физическую, в свою очередь увеличивающую моральную нищету в ужасающей прогрессии».
Смерть вдоволь погуляла на европейских полях, «философские поля» же послевоенной Веймарской республики интенсивно засеваются семенами «жизни». Жизнь становится опорой новых мировоззрений. А раз это «жизнь», то мерилом ее служат субъективные переживания, а не аналитическое, строго рациональное продумывание проблем.
