Эфраим Баух - Иск Истории
В 1922 году в истории мысли произошло истинное чудо, не осознанное в полной мере, по-моему, по сей день. Из тисков большевистской тирании, после расстрела Гумилева и Таганцева, вырывается группа выдающихся русских философов, среди которых Николай Бердяев, отец Сергей Булгаков, Семен Франк. Чудо в том, что их «отпускают», а, по сути, изгоняют на пароходе в Европу. Им удастся сохранить высоту русской философской мысли и в страшные 30-40-е годы.
Ощутившие на себе всю тяжесть невиданной дотоле тирании атеистической власти, расстреливающей Бога без всяческих колебаний, они весьма чувствительны к атеистическим веяниям в европейской философии, особенно остро выраженным Ницше с его «смертью Бога».
Бердяев, противопоставляющий Хайдеггеру свой тезис о «примате свободы над бытием», идущей от великих еврейских пророков, так характеризует книгу «Бытие и Время»: «... Философия Хайдеггера, феноменологическая по форме, есть христианская метафизика без Бога, и за ней скрыта религиозная тревога... Это очень мрачная пессимистическая философия, более пессимистическая, чем философия Шопенгауэра, которая знает много утешений».
Семен Франк в письме к психоаналитику и философу Бинсвангеру пишет: «...Хайдеггеровское описание сущности трагического односторонне и произвольно – судорожное оцепенение в отчаянии... Хайдеггер в духовном отношении – тупик... Его «основа» подобна утесу на краю пропасти, за который цепляется человек... Ведь для человека значительно естественнее стоять на твердой почве, а не висеть над пропастью и трепетать от страха...
Вся немецкая философия после Гегеля, Шеллинга... страдает настоящим антирелигиозным комплексом: Шопенгауэр, Фейербах, Штирнер, Ницше, вплоть до Гартмана и Хайдеггера... Этот комплекс связан с религиозным дилетантизмом, незнанием и высокомерием, совершенно невероятным, учитывая немецкую основательность...»
Последние слова удивительно перекликаются с наблюдением студента из семинара Хайдеггера, отметившего своего учителя точным словом – зелот, фанатик, радикал, революционный экстремист, если вспомнить, что немцы любят слово «революция». То она у них «консервативная», то «национал-социалистическая».
По Хайдеггеру в «Бытии и Времени» человеческое бытие может вступать в отношение с сущим только потому, что выдвинуто в Ничто. И оно, это Ничто, темной, тяжко ощутимой тенью стоит за каждым мгновением нашего существования. Крайнее достижение человека, крайняя его смелость – это свободное, вопреки ужасу, опускание, отпускание себя в Ничто, это избавление от «божков», которые у каждого есть, и у них каждый «имеет обыкновение прятаться». Хайдеггер еще осторожничает, говоря о «божках», а не о Боге, в лютеранской Германии, но уже конституирует крайнее человеческое достижение, и это «допущение размаха безопорности», то есть выраженное иными словами нигилистическое отбрасывание «опоры» на Бога.
Мысли Хайдеггера в «Бытии и Времени», обретшие еще более острую формулировку в «роковые» 30-е годы, связаны у него с тревогой за свой народ (Volk), который может быть «заброшен навстречу Ничто». Народу необходимо направляющее знание, чтобы он был «вручен» самому себе и этим «вручением» открыл для себя традицию, то есть свое происхождение, а через него – свое будущее.
Отчаянно тревожась за «совместную участь», «вместе-бытие», Хайдеггер даже более жестоко последователен, более экстремален в поисках выхода, чем позднее национал-социалисты. Его все более ужесточающаяся программа спасения народа превосходит страх и конъюнктуру, и все время повторяются, как заклинание, слова о «внутренней истине и величии движения».
Но уже изначально слово «движение» двусмысленно – то ли философское понятие, то ли политический манифест. Даже такое экзистенциальное хайдеггеровское понятие, как «поворот», примененное к этому величию движения немецкого народа, обретает посконный политический контекст, искривляя путь в ту же пропасть. Это перекликается со словами Альбера Камю о марксизме и коммунизме: доктрины эти преступны, ибо уничтожают живую ткань жизни во имя будущего, которое неизвестно.
На счету двух столкнувшихся в смертельной схватке доктрин сотни миллионов погибших, так что упоминание о сельской пасторали в городке с мертвым названием Тодтнауберг кажется страшным потусторонним фарсом, гримасой мира, застывшего в уже запредельном ужасе на пороге собственного уничтожения.
Несмотря на все усилия апологетов Хайдеггера, невозможно по-иному прочесть вторую часть «Бытия и Времени», целиком посвященную вопросу власти, которой обладает «вместе-бытие», то есть народ.
Народ этот рвется открыть свое Бытие, ощутить себя в Истории, вознести германский дух миллионоголосым «хайль», несущим смерть еще живым, но уже лишенным своей человеческий сущности существам, лишь обозначенным неким тавром «еврей», как помечают скот, уже намеченный на заклание.
Уже зародилось окультуренное варварство, духовное каннибальство.
Страсть истязания и убиения себе подобного, таящаяся в душе, торжественно освобождается от тенет еврейского изобретения – Закона.
Страсть эта без Бога. Она освящена сакральностью таких слов, как «почва», «кровь», «присутствие», «раса», «вместе-бытие», «дух» (гайст), «вождь» (фюрер) и даже «работа» (Arbeit). Особенно в контексте «Арбайт махт фрай» – «Работа делает свободным».
Уникально то, что строчки хайдеггеровских философских изысканий и политических текстов в одинаковой степени «прострочены» этими словами-понятиями. В обоих случаях это походит на некий анамнез, который врач пишет нарочито невразумительно, чтобы больной не понял внедряемой в него болезни. Такие слова, как «фюрер» и «арбайт» с одной стороны, способствуют предельной запутанности, непониманию, но, с другой стороны, внушают доверие национал-социалистическим властям.
Сам Хайдеггер, пробывший на посту ректора Фрейбургского университета год, с 1933-го по 1934-й, говорил: «Когда я принимал ректорат, я отчетливо представлял, что мне не обойтись без компромисса».
И почти через двадцать лет, после всего чудовищного, что свершилось, врач не отказывается от этого анамнеза, повторяя в 1953 году слова о «внутренней истине и величии движения», быть может, пытаясь этим упорством доказать, что речь о каком-то ином, высшем движении, но выглядит это весьма неубедительно. И невозможно избавиться от ощущения, что политически-мобилизационные и философские тексты Хайдеггера накладываются друг на друга, сплавляясь, сливаясь в нечто подобное «вместе-бытию» – народу, воодушевленному фюрером, и фюреру, воодушевленному народом.
Слишком легко, без сопротивления и угрызений совести «философское» и «политическое» ставилось в один ряд. Слишком податливой этой дьявольской идеологии оказалась подлинная тревога хайдеггеровской философии, ищущей путь своего народа к обретению своего национального и метафизического начала, народа, который вышел на лесную просеку, чтобы заблудиться в дебрях, провалиться в Ничто. Дорога эта дорого обошлась миру.
Гегель и евреи
Разрабатывающему в 30-е годы радикальное русло своей философии Мартину Хайдеггеру и в голову не приходит прислушаться к теориям какого-то там музыковеда, да еще еврея Теодора Адорно.
В те же 30-е годы в своей книге «Актуальность философии» Адорно пишет о том, что идеализм, неокантианство, «нереализованная рафинированная и амбициозная феноменология Гуссерля», «примитивный иррационализм» Хайдеггера, догмы марксизма, – все эти теории, по сути, являются возвращением на круги своя с одной только целью: обслуживать власть.
Уже это само по себе отбрасывает евреев, ибо они всегда безвластны.
Преступная двусмысленность классической немецкой философии именно в том, что она, раболепствуя перед «государственностью», воспринятой в идиллическом ореоле Древней Греции, еще устами молодого Гегеля предрекает евреям их судьбу.
Гегель отказывает евреям в трагедии, имея в виду их «вялую животность... полное уродство и... пассивность», их неспособность «умереть евреями». Только прислушайтесь к неопровержимому «гласу» Гегеля: «... Великая трагедия еврейского народа – это не греческая трагедия, она не может пробудить ни страха, ни сострадания».
Народ Гегеля помнит своего непререкаемого гения и, думая о своем будущем, держит слова Гегеля в уме. В этом народе не только не пробуждается страх и сострадание, он их перешагивает – уничтожением этого не умеющего быть трагичным (какое преступление!) народа – согласно пророчеству Гегеля, который продолжает вещать: «Все состояния еврейского народа, вплоть до самого гнусного, самого постыдного, самого отвратительного, в каком он пребывает еще и в наши дни, являются последствием развития изначальной судьбы евреев, связанной с тем, что бесконечная мощь, которой они упорно противостоят, с ними всегда грубо обходилась и будет грубо обходиться до тех пор, пока они не умиротворят ее духом красоты и тем самым не упразднят свое упрямство духом примирения».
