Алексей Салмин - Буря на Волге
— Он самый, — нехотя ответил Пронин.
— Здорово, друг любезный! Как же это ты, батенька, при деньгах и без оружия? Так в дороге нельзя. За мной тоже двое здесь гнались, да вовремя выстрельнул. Вот он, батюшка, спас! — потряс поднятым пистолетом Стручков. — Ну как себя чувствуешь? Идти сможешь? А и вот все пью и буду пить! Ну-ка, Анисим, тащи флягу! — крикнул он кучеру. — Подкрепить надо Митрия. На, пей! Легче будет. Хочешь — поедем ко мне в дом, напою и еще изобью, — шутил Стручков. — Да, положим тут тебе и до дому недалече осталось... Да и грабить-то у тебя больше нечего. Говоришь, все обобрали.. А порядком было?
— Да уж было, — нехотя отозвался Пронин.
— Ну вот было... и сказать не хочешь, — рассердился Стручков. — Тогда черт с тобой! Оставайся, пусть тебя волки сожрут! Айда, Онисим, поехали! — и, ввалившись в телегу, выстрелил куда-то в воздух и запел: «Ехал из ярмарки ухарь-купец!».
Кругом была темная ночь. Зашумел ливень, безжалостно хлеставший Пронина.
Неся воду из речки в баню, чтобы обмыть хозяина, его сожительница Матрена Севастьянова повстречалась со старой знакомой. Завязался разговор о прошлом. Перетряхнув все новости в Теньках, Матрена не упустила случая поведать и о своем хозяине:
— Мой-то старый, пришел на рассвете промокший до ниточки. Как вошел в избу, в грязном кафтане и в лаптищах, так и повалился на пол, как плаха, да так застонал, хоть из дома беги... Знать, с большого перепугу?..
— Да уж, надо полагать, так, ночь-то была — страхи божьи... — покачивая головой, говорила собеседница Матрены.
Вот уж неделю не слезает Дмитрий Илларионович с кровати. Не спит, а главное — не ест и не пьет, только вздыхает да крестится:
— О-хо-хо, матушка, пресвятая богородица, спаси нас грешных.
Матрена, проходя мимо кровати, косит на него глаза, тоже вздыхает и думает: «Чем же его утешить к развеселить?»
— Митрий Ларионыч! — начала она однажды. — И чего это ты больно загрустил? Болесть, что ли, приключилась? Али несчастье какое? Все едут на праздник, встречать смоленскую божью матерь. Съезди-ка и ты, родной, да помолись ей, скорбящей, оно и полегчает
на душе... Да гульни, как бывало... И на сердце станет веселей...
«Матрена, пожалуй, права и в самом деле, чего я кисну, съездить надо ко встрече, да кстати и Андрюшку проведать. Сколько ни убивайся, горю не поможешь. Ведь не последние отобрали. Хватит у меня, у Печенкина лежит пятьдесят тысяч да и в несгораемом сотня слишком. Чего тужить? Бог милостив, авось и опять все поправится, и снова пойдет дело на лад... Бывало, везде тебе удача, а с этого проклятого парохода, как околдовали: все пошло на провал...»
Пронин начал собираться в город. Снова начал вспоминать прошлые свои выгодные дела: «Бывало, купишь плот в лесу в Ветлуге или Упыре, уплатишь по тридцать копеек за бревно, по пятерке плотогонам в зубы, и плот у тебя дома. Ходишь с аршином, продаешь по два-три рубля, а иногда и по пятерке за дерево. Глядишь, от плота две-три тысячи шипит... Или вот, у этой же Гагарыни купил участок лесу и тут удачно, вовремя ухватил. Байков было нацелился, ан нет, шалишь, брат, осечка... Бежит ко мне: «Митрий Ларионыч, Митрий Ларионыч, выручай, брат, — как лиса, завилял хвостом... — Лес позарез нужен, подряд крупный в казне взял на поставку шпал». — «Что же, — говорю, — пожалуйста, рад уважить доброго человека...» И махнул весь лес на разработку. Тут кусочек пожирнее, чем от плотов перевалился...» — думал он, припоминая прошлое.
Уже повеселевшим голосом Пронин крикнул:
— Мотря! Подай-ка праздничное!
— Слава тебе, господи, видимо, очухался... — ворчала Матрена, гремя ключами около сундуков. Пронин, помолившись богу, быстро зашагал на пристань, поскрипывая новыми сапогами. Побрякивала брелком и ключиком серебряная цепочка на поджаром животе. Он устроился в четвертом классе савинского парохода, на скамейке около маленького оконца. Чуть заметная улыбка перекосила его тонкие губы. «Вот она, вода-матушка, а если взяться за нее умеючи да как полагается,то и из нее можно выжать громадную пользу...» — думал он. Встал, направился в буфет. Выпил на скорую руку стакан водки и почувствовал, как по всем жилкам разлилась приятная теплота.
На душе стало веселее, Вернувшись на свое место, он увидел на соседней скамейке мужика. Пассажир, повозившись, подложил себе под голову котомку и тут же захрапел.
«Вот какие счастливые люди. Только успел закинуть ноги на лавку и уже повез, а я целыми ночами верчусь, точно на шиле, на своей кровати, и хоть глаз выколи...» Но после нескольких бессонных ночей и его скрутил крепкий сон.
— Эй, земляк! Вставай, приехали! — тряс Пронина за носок сапога сосед по скамейке.
— Что, город? — вскочил Пронин, ощупывая свои карманы.
Плеснув воды в лицо, он утерся полой поддевки, читая на ходу утреннюю молитву и крестясь, сошел с парохода.
На Устье кипела работа. Грузчики бегали по скрипучим качающимся мосткам, разгружая пароход. Ломовые извозчики грузили на широкие рессорные телеги мешки, корзины, чемоданы и, приглашая пассажиров, торопливо гнали своих кляч к городу.
У мостков звонко выкрикивали торговки:
— Горячие калачи, баранки, бублики!
Инвалид на деревянной ноге, держа на животе обтянутый мешковиной бочонок, кричал хриплым басом:
— Сбитень! Сбитень!
Толпились легковые извозчики, предлагая пассажирам свои услуги. Пронин, очутившись на берегу, не меняя своего обычая, зашел в ресторан к Чугунову подкрепиться перед богомольем. Заказал легкий завтрак и потребовал стакан водки. Половой быстро притащил на подносе пышащую паром яичницу с ветчиной и стопку тонких ломтиков хлеба. Пронин выпил, понюхал корочку и, вооружившись вилкой, поискал глазами на сковородке кусок пожирнее.
Тут вбежал рыжий курносый мальчишка.
— «Казань»! «Копейка»! Интересное сообщение, Печенкин — банкрот! Возьми, дяденька, газетку, — ловко подсунул он под самый нос Пронину.
— Что ты сказал, мошенник! Как Печенкин? — ошеломленный, точно громом, зашипел Пронин, вытаращив глаза на газетчика.
— Не могу знать, дяденька, Вот прочтите сами,— спокойно ответил мальчик.
Пронин жадно впился глазами в квадрат объявления на газетной странице. Руки дрожали, строчки прыгали, точно живые, он еще плохо соображал, что происходит с ним, но уже чувствовал, что из его капитала уносили эти черные прыгающие строки пятьдесят тысяч рублей.
— Так вот оно как! — со слезами на глазах тяжко вздохнул Пронин. — Ах ты, гад ползучий, что сделал... А?
Пронин, озираясь, искал, с кем бы поделиться своим горем, рассказать, как ему не везет в жизни, как грабят кругом... Но в зале ресторации толпились грузчики, которые после ночных работ пришли с устатку подзаправиться.
— Ну и дела... — произнес он и вышел.
Скрюченный горем, он тихо поплелся в Адмиралтейскую слободу, к племяннику Андрюшке, чтоб излить все накипевшее у него на душе.
Встретивший его швейцар объявил, что училище закрыто, ученики все уехали на практику. Итак, все планы рушились. На обратном пути он частенько заглядывал в буфет, но водка лишь выжимала слезы бессилия и злобы.
Матрена, встречая хозяина, так и ахнула, увидя его в таком состоянии. «Разве с племянником что приключилось», — подумала она, складывая его праздничный наряд в сундук.
Вторую ночь после приезда Пронин ворочается на кровати и все вздыхает. Матрена, обеспокоенная стонами, тоже не спит.
Померещилось, что ли? — ворчит она, поднимаясь с постели, прислушиваясь.
Долго смотрит Матрена в окно; кругом ни души, а под окном — будто ребенок плачет. Озираясь, она выходит на улицу, видит сверток на скамейке.
— Митрий Ларионыч! Не спишь? — вбежав, крикнула она. — Счастье нам! Ребенка кто-то подсунул! — торопливо зажигает лампу, осматривает и улыбается: — Какой хорошенький. Ты погляди, и родимое пятнышко на шейке, точно замеченный. Митрий Ларионыч! Может быть, возьмем для счастья?
— С ума ты сошла! К чему он тебе? — прохрипел Пронин.
— Куда ж его теперь, обратно выкинуть?
— Зачем выкидывать, оставь до утра, а там старосте отнесешь, пусть куда хочет... А я и подзаборниках не нуждаюсь! — строго прикрикнул Пронин.
Раннее утро. По небу плывут серые облака, моросит частый мелкий дождь. К пригону идут пастухи, по зеленой лужайке змеятся их длинные черные кнуты, А сзади плетутся сонные свиньи, плотной гурьбой вперегонки бегут овцы, мычат коровы, провожаемые сгорбленными старушками и торопливыми батрачками.
Сотские, задоря собак, стучат в окна мужицких избенок длинными хворостинами, гонят народ на сходку. Мужики идут медленно, тоскливо поглядывая на серое небо. Да и торопиться некуда. Трава на пойме по случаю поздней убыли весеннего паводка была зелена, ржаное поле хоть и поспевало к страде, но дождливая погода мешала начать уборку. Одна дума была у мужиков: «Где достать кусок хлеба на завтрашний день?»
