Алексей Салмин - Буря на Волге
Екатерина Матвеевна сидела около стола, держала на руках ребенка, который теребил ручонками белый газ бабушкиного шарфа. Ответив на приветствие, окинув взглядом Чилима, она снова занялась ребенком. Подумала: «Наденька права...»
— На его! Все платье обдул постреленок! — она отдала Наденьке ребенка, отряхивая подол.
— Так ее, так молодчина! — громко чмокая губами, целовала Надя сына в щеку.
Чилим улыбнулся. Мать снова взглянула на него.
— Вот чего, Василий. Свари-ка нам рыбацкую уху! Чилим быстро принялся чистить рыбу, складывая ее в медную, горевшую как жар, кастрюлю. И как-то неожиданно сорвалось у него с языка:
— Мамаша! Для рыбацкой-то рыбы маловато. Мы ведь варим под-дугу, ложка стоит... Да и варить надо не в печи, а на воздухе.
— Ты-то знаешь как! — заметила мать Наденьки. — Она вон всю зиму трещала про твою уху. А вот этого цыганенка куда денете?
Чилим прикусил язык и еще больше покраснел. Незаметно он вышел и направился в сад — варить уху. Прибежала и Надя к нему, принесла ложку и приправу.
Уха вышла на славу. Екатерина Матвеевна раскупорила бутылку с наливкой; подали и Чилиму, но он, проглотив ее в два глотка, ничего не разобрал: ел уху, тоже не понимая вкуса, только краснел, боясь взглянуть на строгую мамашу... Когда кончился обед, Чилим поблагодарил и поскорее убрался. Войдя к себе в сенцы, облегченно вздохнул и завалился спать. Наденька с ребенком вышла в сад, села на траву под яблоней и стала его укачивать.
Екатерина Матвеевна, оставшись с тетей Дусей, долго ее в чем-то убеждала... Когда вошла Наденька, чтобы уложить ребенка в люльку, они замолчали и доканчивали разговор только глазами.
Время шло быстро. Мать от Наденьки уехала, ребеночек окреп и стал очень спокойным. Вскоре Наденьке передали письмо от матери, в котором она просила скорее приехать в город по очень важному делу. Наденька, оставив ребенка на попечение тети Дуси, выехала. Мать задержала ее на четыре дня. Наденька рвалась скорее в деревню, беспокоясь о ребенке, мать же и слышать не хотела:
— Ничего не будет, такие болеют.
Но когда Наденька, вернувшись в деревню, вбежала в комнату, тетя Дуся сидела, пригорюнившись, и тихонько плакала. Надя кинулась к люльке — она была пуста...
— Где он? — спросила Надя, озираясь по комнате.
Петровна молчала и только плакала.
- Что такое? Почему ты плачешь?
— Умер твой малыш, — заголосила Петровна.
Наденька упала на кровать и зарыдала.
— Успокойся, милая, для тебя же лучше, теперь ты свободна. А чего хорошего? Связал бы он тебя с этих пор. Простудила ты его, таскала в сад, крупозное получил, на второй же день и задохнулся в больнице. Ничего не могли сделать...
— Где схоронили? Пойдем, покажи, — обливаясь слезами, твердила Надя.
На кладбище, отыскав свежую могилку, они долго голосили, припав к земле.
Воротившись с кладбища, Наденька зашла к Чилиму. Тот перепугался.
— Что с тобой, Надюша? Кто тебя обидел? — Тревожно спросил он.
— Умер ребеночек, — еле переводя дух, выговорила она.
— Как умер, когда умер? Постой! Как же так? А я-то... Я-то и не знал...
Василий вдруг почувствовал, что это неожиданно нахлынувшее горе, их общее горе, сильнее первой радости связало его с Наденькой. Но что-то внутреннее, подсознательное говорило ему, что вслед за сыном он теряет и Надю. Чилим тяжело опустился на скамейку. Она ласково прижалась к нему, словно ища поддержки.
— Ничего не сделаешь, милая, знать такое наше счастье...
Наденька после смерти ребенка не могла больше оставаться в этом домишке. Ей было жутко ночами: слышала плач ребенка. Вскоре она решила уехать из деревни. Как-то вечером подошла она к дому, где жил Чилим:
— Вася, я уезжаю. Проводил бы меня.
Сумерки уже сгустились, когда Чилим с Надей шли на пристань. Молчали. Чилим нес чемодан, а Наденька держалась за его руку. Шли уже вдоль берега, когда Надя сказала:
— Вот здесь я тебя заприметила первый раз, — в голосе ее чувствовалась тоска. — Когда мы с тобой теперь встретимся?
Что мог ответить ей Чилим, когда ему в эту осень идти в солдаты?! Он сказал:
— Не знаю, может быть, и увидимся, а может быть...
Он не договорил: подступили слезы.
Пароход уже подходил к пристани. Ярко зажглись бортовые огни, освещая конторку. Наденька крепко расцеловала Васю и быстро прошла к трапу. Когда отходил пароход, она стояла около борта, не вытирая слез, и махала платочком.
Пароход, сделав оборот, ушел в черноту ночи...
Чилим, точно пьяный, толкаясь между грузчиками на пристани, одиноко побрел домой.
Глава пятая
Продав пароход, Пронин приуныл: «Чем же теперь я буду промышлять?» — думал он, сидя в подвале и пересчитывая деньги. «Тех денег, которые получаю с мужиков за землю, пожалуй, не хватит. Что же теперь делать? А если в рост все брякну в банк Печенкина? Сколько будет годовых? Ого, сумма!» — воскликнул он и снова подумал: «Нет, так не выйдет, народ мошенник стал...» И решил положить в банк Печенкина только пятьдесят тысяч рублей. Еще рассудил он, что можно купить земли — тысяч на пятьдесят. Но как назло, поблизости к Тенькам земля не продавалась. «Как жаль, что эта старая чертовка, Гагарина, не продает. Ведь сдохнет скоро, а все еще цепляется...» — думал он, направляясь к Фокину. Но и здесь Пронин опоздал: красновидовские богачи всю откупили.
Наконец, дошел до него слух, что в земельной управе, около Богородского, продастся большой участок земли.
На следующий день, чуть свет, он, поскрипывая новыми лаптями, быстро шагал по проселочной дороге с длинной палкой в руке, только пещер подпрыгивал на спине. Будь это в праздник, каждый встречный, глядя на его наряд, подал бы ему семишник...
К великому сожалению Пронина, и земельной управе главного воротилы не оказалось. В канцелярии он увидел писаря со сторожем, игравших в носы. Сторожу, видимо, подвезло на сей раз. Отложив в сторону свою колотушку, он хлестко стегал тремя листиками карт по сморщенному, покрасневшему, курносому носу писаря, отсчитывая третий десяток. Недовольный приходом Пронина, он крикнул:
— Бог подаст! Не прогневайся, дедушка, ей-богу, самим жрать нечего...
— Значит, дожили — ни хлеба, ни табаку, — хихикая, произнес Пронин. — А я вот зачем пришел: слыхал, что здесь земля продается?
— Нет, дедок, хозяин уехал, — улыбаясь, отвечал писарь. — А зачем она тебе, эта самая земля-то? Три аршина, чай, и так дадут.
— Что же, если у меня деньги...
— Вот чего, дедок, на днях хозяин приедет, просим пожаловать, продадим, сколько угодно, — сказал писарь и начал сдавать карты.
— Видимо, придется в обратный, — вздохнул Пронин.
— Да уж, надо полагать, так, валяй засветло, все равно почивать не оставим. Наверное, в лоскутках порядком «бекасов» наплодил...
— Ах ты, незадача какая, — вздыхая, ворчал Пронин, направляясь обратно.
Путь-то был далекий. Вначале он хотел зайти в соседнюю деревню к другу Малинкину переночевать, да передумал — решил идти прямиком в Теньки. Зашел попутно к родничку в овражек, попил холодной воды, размочил кусок черствого хлеба и проворно зашагал дальше.
Медленно надвигался июльский вечер. Солнце одним краем полезло за гору, на западе появилась черная туча; она быстро двигалась и росла, закрывая край неба. А вокруг — ржаное поле шумит густым колосом от ветра, переливаясь волнами. Пестреет черными полосками поле. Дорога свернула к стрелке оврага, заросшего орешником. А туча все росла, быстро закрывая красную полоску заката, точно черным пологом. Пронин вздохнул: «Что это, как сердце заболело? Разве воды лишнего хватил... И зачем пошел в ночь, дождем теперь нахлюпает, укрыться негде..» Молния осветила поле, раскатисто загрохотал гром. Пронин перекрестился и, читая молитву, взошел на заросший полынью бугор межника. Гром грянул еще сильнее. Пронин вздрогнул — оттого ли, что сильно грянул гром, или оттого, что из густой полыни с обеих сторон дороги поднялись два человека:
— Стой! — прошипел голос, и сильный удар чем-то тупым обрушился на голову Пронина. Он очнулся, почувствовав резкую боль в боку.
— Чего развалился поперек дороги? — кричал над ним Ларька Стручков, торговец коровами, держа в руке пистолет. Ему было все нипочем после пирушки в Теньках на базаре.
Пронин застонал:
— Ой, батюшки! — а сам шарил костлявыми руками в пещере.
— Нет, все очистили, мерзавцы...
— Чего очистили, кто очистил? — допытывался заплетавшимся языком Стручков.
— Да вот тут, из травы, какие-то стервецы выскочили, да по башке крепко свистанули, — причитал Пронин, ползая по дороге.
— Постой-ка, мил человек! Голос-то будто знакомый? Ты, Митрий?
— Он самый, — нехотя ответил Пронин.
