Урсула Кох - Розы в снегу
Кэте смотрит в небо. Птицы собираются в стаи и улетает на юг. Осенние туманы стелятся над речной долиной — «Слишком уж я задержалась», — думает она.
Виттенберг, 1542-1546 годы
— Перестань плакать, Кэте! Она теперь в садах Божиих своим милым голоском славит Создателя, а ты плачешь. Да прекрати же! — Лютер грозно возвышает голос.
Они одни в комнате, облицованной деревянными панелями. Окна распахнуты настежь; предзакатное солнце золотит сады и стены Черного монастыря. Кэте сидит на своем месте у окна и прижимает к глазам платок.
— Перестань!
Она сморкается и поднимает на мужа глаза:
— Почему я должна перестать? Умерло мое дитя. Кто мне запретит оплакивать его?
Лютер прерывает свою беготню по комнате и поднимает указательный палец:
— Ты должна благодарить Бога, как Иов, слышишь? «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»[42] Твоей доченьке сейчас хорошо. Она умерла, как святая. Если бы только на то была воля Его, чтобы и мы — как она. Разом освободились от зла. От турок, папистов, неверных друзей…
— Ах, да, я должна благодарить Господа. А вы, господин Доктор? Кто, как не, вы проплакал три ночи подряд, лежа рядом со мной? Так вы благодарили Бога за то, что Он взял от вас вашу дочь?
— Знаю, знаю, Кэте, я был слаб — плоть наша хочет Удержать то, что ей принадлежит… Она была таким милым, таким славным ребенком…
Дверь тихо отворяется. Испуганно озираясь, входит Эльза, племянница.
— Ну, что там еще? — рявкает Лютер.
— Доротея послала спросить, сколько пирогов испечь к воскресенью. — От страха девочка заикается.
— Пироги… пироги! Не хочу я никаких пирогов, не хочу никаких гостей, — всхлипывает Кэте.
— Да замолчи ты, наконец!
Эльза беспомощно переводит взгляд с Лютера на Катарину.
— Скажи кухарке — гостей не будет.
Лютер выталкивает племянницу за дверь и вновь обращается к жене:
— Кэте, покорись воле Божией! Покорись! Я это сделал.
И тут же выходит из комнаты. Катарина слышит, как муж отдает распоряжения внизу. Немного погодя его тяжелые шаги загромыхали по лестнице — он поднялся наверх, в классную комнату. Кэте по-прежнему сидит у окна.
По чистому небу летит стая диких гусей. Их тоскливый гогот эхом отдается за городом.
Вскинув голову, Кэте следит глазами за гусиным клином. Лишь кусочек неба над головой. А там, в Цюльсдорфе, как далеко видно окрест! Опять Адаму приходится вести дела в одиночку. С превеликой охотой и она осталась бы на сборе урожая, но внезапно заболела Ленхен…
И вновь она видит себя с больным ребенком на руках на пыльных городских улицах, в тряской телеге. Вновь мучается от полуденной жары, вновь ощущает жажду и страх. Вспоминает ночной визит врача, озабоченно качающего головой у постели Ленхен, медленное угасание жизни в маленьком теле, лежащем на ее, Кэте, руках, и — сон.
Перед ней стояли два молодых человека.
— Что вам здесь надо? — удивленно воскликнула она. — Что делаете вы, богато разодетые и сияющие, у постели моего ребенка?
— На брачный пир мы отведем ее, на брачный пир.
Проснувшись, она возликовала:
— Ленхен, Господь не хочет твоей смерти! — И тотчас поспешила поделиться радостью с Меланхтоном, пришедшим проведать больную.
И потом — его лицо! Страдание было в его взгляде, и она вдруг поняла: не мать обрядит дочь на свадьбу и не земной отец вложит руку дочери в руку здравомыслящего мужчины — Господь позвал девочку на брачный пир… Никогда больше не услышит она ее пения и смеха в саду, никогда больше милый голосок не прошепчет на ухо:
— Мама, мне надо вам рассказать…
И слезы опять текут потоком. Кто запретит матери оплакивать свое дитя?
Поднимается холодный ветер. Из сада доносятся голоса мальчишек, возвращающихся с занятий, Пауля и Мартина, племянников и сыновей Меланхтона. Вместо того чтобы читать о святом Августине[43], они гоняют кур по грядкам. Кэте прислушивается. Если до Лютера долетят крики Шалунов, он вновь пригрозит наказать их палкой. К счастью, муж в таких случаях больше дает воли словам, чем рукам, и, если она вовремя оказывается рядом, до побоев дело не Доходит…
Надо бы встать, пойти на пивоварню или в свинарник, где заболела свинья. Но Кэте продолжает сидеть. Рассеянно смотрит на свои руки. Кажется, будто их тыльную сторону покрыли незнакомые письмена — так вздулись вены. Не этими ли письменами запечатлел Господь свою волю относительно ее жизни?
В эти руки взяла она своего ребенка после родов; этими руками его мыла и пеленала, ласкала и кормила; этими руками отерла испарину с горячего лба, когда стало ясно — конец близок…
Слезы опять брызжут из глаз. Она вспоминает Барбару, ставшую после потери сына такой гордой и неприступной. Барбара умерла, и тетя Лена, и маленькая Элизабет, а теперь еще и четырнадцатилетняя Ленхен — такая юная! А Лютер твердит об Иове. Возможно, сыновья Иова были старше. Но лучше ли это было для них?
Нет, Иов — мужчина. Ему были неведомы материнские чувства. Мария, Мария из монастырской церкви — вот она знала, она прошла через те же страдания!
Катарина думает о Гансе, своем старшеньком. Высокий, тонкий, бледный, с широко открытыми глазами — таким предстал он перед ее мысленным взором. Ганс и его двоюродный брат Флориан находятся в Торгау, всего-то в двух часах езды отсюда, но она не знает, как у него дела. Да, сын всегда утверждал, что в школе господина Кроделя и в доме госпожи Кродель ему живется хорошо. И учиться лучше там, а не в гудящем, точно улей, Черном монастыре.
Но когда Ганс после похорон сел в фургон, не сглотнул ли он тайком слезы, которые никто не должен был видеть, и в первую очередь отец? Его отец! Сам-то Лютер постоянно ноет, как ребенок, — дескать, нечистый слишком уж его мучает, — но другим жаловаться не позволяет, и сыну особенно.
Кэте вздыхает. Ее взгляд останавливается на обручальном кольце, которое она носит столько лет. Кроваво светится рубин — на перекладине креста! Да это было кольцо монахини, и монахиня эта, Христова невеста, вышла замуж за земного мужчину. Имя его выгравировано на тыльной стороне кольца. Но снаружи — тонкая работа златокузнеца — изображение Распятого. Что ж, брак — это тоже крест.
Она встает, закрывает окна и поднимается в комнату Лютера.
Когда Катарина входит, он, не глядя на нее, ворчит:
— Тебе следовало бы трижды в день благодарить Бога за то, что твой муж христианин.
— Я делаю это шесть раз на дню, но можете вы мне сказать, почему?
Лютер улыбается:
— Я как раз пишу базельскому городскому совету: прошу, чтобы они не запрещали издавать Коран. Его снова перевели — вот и пусть наши женщины прочитают про турецкие обычаи и про то, что там разрешено мужчине брать четыре жены.
С этими словами он швыряет перо в сторону и начинает копаться в груде книг, валяющихся на столе.
— Вот! Хочу прочитать тебе эпитафию, сочиненную мною Для могильной плиты нашей Ленхен.
Лютер с пафосом читает корявую эпитафию из шести строчек, Катарина кивает без особого восхищения.
— Хотел добавить, что мы все желаем быть там, где она сейчас находится, но потом решил, что эти слова могут неверно истолковать.
— Думаю, Отец Небесный знает, для чего мы посланы На эту землю. Нам следует быть покорными Его воле. Не вы ли все время твердите об этом, господин доктор?
— Я и покоряюсь, госпожа доктор, и в данном случае даже Несколько лучше вас.
— Не вы произвели этого ребенка на свет, не вашу грудь он сосал, не вы кормили его с ложечки.
— Но я тоже его любил.
— Тогда поймите меня: я беспокоюсь о Гансе. Боюсь, что он заболеет от тоски по дому. Я сказала сыну: если тебе будет плохо в Торгау — возвращайся.
— Да чтоб меня черт!.. — Лютер с такой силой ударяет кулаком по столу, что подпрыгивает чернильница. — В кои-то веки у парня появилась возможность взяться за учебу и стать мужчиной; ему хорошо у нашего друга Кроделя, но тут появляешься ты и…
— Я говорю вам: меня беспокоит то, что он бледен. И он так мало ел.
Лютер подскакивает:
— Это было в те дни, когда умирала Ленхен. Кому из нас шел тогда кусок в глотку? Конечно, он переживал за нее, как и все мы. Но я не вижу причины… Нет, Кэте, Ганс останется в Торгау. Это из-за тебя наш мальчик такой мягкий и нежный. Пора ему стать мужчиной. И слышать не хочу о его возвращении.
Лютер возбужденно бегает по комнате, а Кэте время от времени подносит к глазам платок. Наконец она встает и говорит:
— Разве не сказано в Писании, что отцы должны любить своих детей? Надо бы и вам хоть когда-то проявить к ним расположение, а не ругаться беспрестанно.
— Кто любит сына своего, тот воспитывает его! Ты — женщина, тебе этого не понять.
— Я вижу: Господь — строгий Отец, и вы стараетесь подражать Ему, господин доктор. Но мне иной раз с трудом верится, что Он Своего единственного Сына…
— Не бери грех на душу, Кэте! Господь это сделал для нас, для всего мира!
