Эдуард Зорин - Богатырское поле
Неуютно жилось ему во Владимире. Ночами, неожиданно просыпаясь, слышал он во дворцовых переходах воровские, сторожкие шаги, чуть что — хватался за меч. Потому и молодую жену, дочь витебского князя Всеслава, держал подальше от себя, в Боголюбове.
Впервые не позвал он гостей к своей вечерней трапезе. Сам почти ничего не пил и не ел. Засунув ладони за пояс, долго ходил по длинным, натертым воском половицам. Думал. Вспоминал. И думы и воспоминания его были безрадостны.
Словно бурлящее сусло в кадушке, поднималась в нем извечная нелюбовь к Михалке. Давно ли Ярополк праздновал свою победу? И года не минуло с той поры, как Михалка, опозоренный, проезжал из Золотых ворот мимо Ярополкова войска… Ярополковы дружинники, набранные князем на буйном юге Руси, кричали и свистели ему вслед. Но Михалка ехал гордо, головы не склонял, и тогда еще почудилась Ярополку угроза в его необычном бегстве. Да и не бежал он вовсе. Не побежденным покидал Владимир. И Ярополк понимал: все еще только начинается, еще пересекутся их дорожки, еще померяются они силушкой во чистом поле.
Не развеселила его и присланная карлицей красавица Яхонта, дочь плененного булгарского князька. У Яхонты влажные черные глаза, острые груди под тонким белым шелком прямого платья… Пела Яхонта грустные булгарские песни, играла на бубне, танцевала перед Ярополком босая на ворсистом бухарском ковре.
Ластилась к нему Яхонта. Щечки ее пылали румян цем, острые груди прижимались к широкому Ярополкову плечу. Быстрым серебряным ручейком струился тихий ее голосок.
Но Ярополк нетерпеливым движением руки велел булгарке удалиться. Зачем карлица прислала Яхонту? Разве она не видит, что ему хочется побыть одному?
Сморщенное лицо Яворихи снова мелькнуло и исчезло в проеме двери. Ярополк поманил ее пальцем. Старуха вошла, волоча за собой тоненькую, усохшую ножку. Маленькие глазки ее нежно оглядывали Ярополка.
— Может, кваску изопьешь, свет мой, князюшко? — проворковала она и прильнула к его руке. — Аль дума какая тебя извела? Хмур ты и неласков — вон и Яхонту прогнал. Чем она тебе не угодила?
— Спасибо, Явориха, на добром слове, — сказал Ярополк. — И Яхонту ты не вини. А черные думы мои оттого, что холопы бунтуют, жгут боярские усадьбы, князя не чтут…
— А холопов-то плеточкой, — проворковала она. — А холопов-то огоньком, князюшко. Очи ясные им повыклевать вели, чтобы невзвидели свету божьего, не зарились на чужое добро…
Говоря так, карлица улыбалась, но улыбка ее была не доброй — волчьей пастью показался Ярополку Яворихин перекосившийся рог. Ознобом прошибло его всего, а все-таки подумалось: «Должно, права старая. Князю князево. А каменщикам за отступничество — лютая казнь». Карлице сказал:
— Умны твои речи…
— Вот и хорошо. Вот и ладно, князюшко, — пробормотала Явориха и, пятясь, исчезла за тоненько скрипнувшей дверью.
К утру Ярополк и телом окреп, и в мыслях своих утвердился. Разбудил его ранний петушиный крик.
— Явориха! — позвал Ярополк.
Карлица явилась сразу, словно проросла сквозь щели половиц. Увидев посвежевшего князя, как дите малое, обрадовалась, залопотала:
— Будто заново народился, князюшко. Лицом-то бел да румян. Хорошо, знать, спалось?
— Хорошо. А вели-ка подавать мне одежду праздничную. Да поди узнай, пришли ли бояре.
— Пришли, князюшко, пришли, — елейным голосом сказала Явориха.
— Тогда кличь их в горницу, да поживей. Совет держать буду.
Твердо надумал Ярополк — виновных карать без пощады. Карать, дабы смуту вывести во Владимире навсегда.
11Пока шли по городу биричи и, ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на груди, сзывали горожан, на суд, в усадьбе спешно заканчивались последние приготовления.
Перед палатами расторопные плотники возвели помост, на котором должны были сидеть князь и бояре. Затянули его дорогими коврами, сверху, по коврам, расставили переметные скамьи с суконными полавочниками. Княжеское кресло, обшитое золотыми пластинами с вделанными в них дорогими каменьями, прямое, с массивными подлокотниками, установили в середине. Внизу, перед помостом, строились дружинники и пешцы — в боевом облачении, в бронях и при щитах.
Ярополк явился пред людьми в красном корзне, застегнутом на плече золотой запоной, в красных же сафьяновых сапогах с серебряными завитушками по голенищам, в пушистой собольей шапке с алым верхом.
Увидев князя, мужики поклонились ему, бабы торопливо перекрестили лбы — боялись матери да жены за своих непутевых сынов и мужей.
Ярополк опустился в кресло, бояре расселись на скамьях. Княжий тиун, стоя на приступке, чуть пониже помоста, утробным басом объявил:
— Яко князь повелит, тако и свершится. Милостию божьею начнем.
Князь кивнул. Тотчас же дружинники выхватили из группы мужиков, стоявших чуть поодаль, щуплого старикашку с грязной, в пролысинах, бородой, подвели к помосту. Старикашка крутил головой и шамкал что-то слюнявым мягким ртом. У помоста его бросили на колени. Ярополк спросил, и в голосе его не слышалось угрозы:
— Скажи, в чем вина твоя, старче?
Старик, зябко поводя плечами, молчал. Тогда за него сказал вынырнувший из-за помоста видок — шустрый, длиннолицый, с набухшими кошелями под стригущими маленькими глазками:
— Бронник Кропило, князь. Украл боярского сокола, спрятал в избе под лавкой. А как пришли люди, облаял их негожими словами, поносил боярина и служек его…
Ярополк наклонился к сидящему рядом с ним Захарии:
— Что сказано об этом в «Русской правде», боярин?
Захария важно расправил бороду и, поднявшись со скамьи, протяжно возгласил на всю площадь:
— Сказано в «Русской правде»: «А оже украдуть чуж пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду три гривны».
— Да будет так, — сказал Ярополк.
По толпе прокатился гул: задвигались мужики, заохали, запричитали бабы.
— А покуда, — продолжал Ярополк, — взять Кропилу под стражу и бросить в поруб. А не найдет денег, отдать боярину в холопы, дабы честным трудом добывал себе спасение…
— Благодари князя, — толкнул Кропилу под бок придерживавший его дружинник.
Старик осел, ни слова не вымолвил, только губами пошевелил, пролопотал невнятное. По знаку тиуна его отволокли в сторону и бросили наземь.
К помосту подвели крепкого парня в посконной, с темными мокрыми пятнами на спине, рубахе. У парня — синий шрам поперек лица, лицо улыбчивое, лукавое. Прищуренный глаз подмигивал толпе.
— Пади! — багровея, приказал тиун.
Парень неохотно опустился на колени. Почесывая пятерней затылок, снизу вверх уставился на Ярополка. Глаза его все еще продолжали улыбаться, хотя лицо уже было серьезно. Ярополк нетерпеливо подстегнул тиуна взглядом.
— В чем вина твоя, раб? — спросил тиун.
— Не раб я, человек вольной, — ответил парень, трогая пальцами шрам. — Гончар я, а по прозванью Лука.
— Все мы княжьи люди, — поправил его Захария.
— Княжьи, да не рабы, — спокойно сказал Лука.
Весь напрягся Ярополк: вот оно! Склонившись вперед, неприязненно спросил:
— А скажи-ка, Лука, в чем обвиняет тебя мой тиун?
— Куру украл, — буркнул парень. Врал. Толпа сочувственно молчала.
Тиун сказал:
— Грабил боярские скотницы.
— Куру украл, — прикидываясь дурнем, тупо повторил парень.
Боярин Захария, не утерпев, ударил посохом о помост.
— Пил мед из боярских медуш, — бесстрастно продолжал тиун, — бесчинствовал с иными холопами на боярском дворе — взламывал одрины и творил разбой.
— Куру украл, — снова проговорил гончар и повел на тиуна свирепым взглядом.
— Видок есть? — спросил князь.
В толпе молчали. Тогда Ярополк обратился к Захарии:
— А что сказано об этом в «Русской правде»?
Багровый от сдерживаемого гнева, боярин сказал:
— Ежели нет видка, то испытать железом.
Князь кивнул. Гончар, сильно побледнев, став почти белым, заметался в руках крепко державших его дружинников. В горнце неподалеку от помоста малиновым цветом светился на углях раскаленный железный брус.
— Куру украл, княже!.. Куру я украл! — взбадривал себя отчаянным криком парень.
Отроки сорвали с него кафтан, оголили по локоть правую руку. Притихшая толпа подалась вперед, и вдруг забился в перегретом воздухе истошный бабий крик:
— Люди добрые! Да какой же он гончар — без руки-то?!
— Отпустите Луку!..
— Цыц вы, — пригрозил тиун, — али сами погреться захотели?..
Стихло на площади. Из горнца выхватили клещами брус и сунули парню в руку. Сжав ладонь, Лука сделал несколько шагов и упал. Дружинники натянули ему на обожженную руку мешок, наложили восковую печать.
Тиун протяжно произнес:
— Сроку тебе, раб божий Лука, три дни. Ежели через три дни рука заживет, значит, ты не виновен — отпустим с миром. Ежели не заживет, то вина твоя доказана. А покуда, дабы не сбежал, взять того гончара Луку под стражу и бросить в поруб…
