Эдуард Зорин - Богатырское поле
Из светелки стрелял по осаждавшим боярский прихвостень Кут. Был он мужик здоровый, отчаянный, но в светелке не очень-то помашешь тяжелым мечом. Его схватили, связали, вытолкали на крыльцо. Лицо у Кута синее, глаза страшные, выкатились из орбит.
— Куда тебе супротив нас! — торжествовали мужики. — Чем бы у боярина покорыстовался, а то ведь просто пес.
Тут же приспособили петлю на перекладине, всунули в нее Кута да и с крыльца — ногами вперед…
Домочадцев в усадьбе не оказалось. Сам Трувор уехал с князем на охоту.
Пустили красного петуха. Терем занялся сразу весь — от просторных подклетей до самого конька. Весело запрыгал по бревнышкам огонь, приплясывая, пробежал по крыше, потянулся к небу, жаром дыхнуло, как из печи, — хоть сейчас пироги сажай.
Люди отступили, заслонились от огня руками, полами длинных рубах. Страшное сотворили они дело, дивились сами себе, но пути обратного им не было.
— К Захарии, к Захарии! — сквозь треск горящих бревен прорвался отчаянный голос.
Бросив догорать Труворовы хоромы, толпа устремилась в переулок. Давыдка — впереди с отнятым у Кута мечом.
Захария жил неподалеку от Трувора. По дороге разгромили усадьбу Агапия. Но жечь не стали: догадался кто-то — еще весь город спалишь. Толпа редела. Те, кто нахватал боярского добра, разбегались по домам. Иные просто отрезвели — испугались. Но оставшиеся подстрекали друг друга:
— У Захарии воск да соболя, в скотницах — видимо-невидимо золота и каменьев!
Боярские ворота с железными накладными полосами выбили бревном. Прыгая через ступеньку впереди других, Давыдка толкнул двери, ворвался в сени — никого. В ложнице тоже было пусто. Он выглянул из окна — мужики грудились у медуши. Взбежал по лесенке с точеными деревянными столбиками наверх. В тесном проходе пахло ладаном. За проходом из-под низенькой двери цедился сумеречный голубоватый свет. Давыдка вошел и остановился на пороге.
Когда-то — в те поры Давыдка служил еще при князе Андрее — был он немало наслышан о красоте Захариевой дочери. Но боярин жил замкнуто, был он в великой немилости у Боголюбского и дочь свою редко выпускал из терема. Раз только довелось Давыдке увидеть ее, на масленицу. Возвращался тогда князь с дружиною от булгар, вез с собою много захваченного в походе добра, а над Клязьмою в ярком весеннем солнце купался город, сверкали купола церквей, пестрел на стенах праздничный люд. С горки у самого вала на санках катались девки, смеялись, пели озорные песни. Евпраксия тоже была среди них — в отороченной соболем душегрейке, в сафьяновых сапожках, в голубом, кумачовыми жар-птицами расписанном персевом плате. Народ кричал, радостно теснился вокруг дружинников; навстречу князю от ворот шел протопоп со служками, с большим золотым крестом и святыми дарами. Сверкала праздничная сбруя, алели стяги, корзна и коцы развевались на потеплевшем весеннем ветру, а Евпраксия с девками стояла на валу; и все они заливчато смеялись и бросали в дружинников комья рыхлого снега. И дружинники, посветлев лицами, не глядели на протопопа, а только на девок — соскучились на чужбине! — и Давыдка не отрывал взгляда от лица Евпраксии… Вот как оно было. Было, да прошло. С тех пор больше не встречал он боярышни. А минуло время — и образ ее заслонила тучная фигура Захарии, заслонил огонь родной избы в Заборье.
Если что и осталось в сердце Давыдки, то одна только ненависть. Предстань сейчас перед ним боярин — зарубил бы его, не раздумывая. С тем и ворвался он в боярский терем. И по лесенке шел — думал о том же.
Но не оказалось Захарии в тереме. Был он вместе с Трувором и Агапием на княжеской охоте. А перед Давыдкой в неясном свете лампад стояла девушка в домотканом сарафане.
Узнал Давыдка Евпраксию. Остановился, пригнувшись, в дверях. Робея, замер.
А Евпраксия — откуда ей было признать Давыдку?! — увидела человека с мечом, вскрикнула и упала на ковер. Кинулся к ней молодой дружинник, хотел поднять, перенести на лавку, но у светелки послышались чьи-то шаги.
Ловок был Давыдка, отчаянно смел: нырнул в темный закут, толкнул кого-то головой в мягкий живот. Падая, встречный мужик закричал. В полумраке гомозились еще двое. Пригнувшись, Давыдка ткнул в темноту мечом, кто-то выругался в ответ, а он уже был на лесенке. Мужики, ломая перила, посыпались в ложницу. Давыдка, настигая их, бил голоменем меча — по согнутым спинам, по топорщившимся на лесенке узким задам.
Скоро в терему и на дворе все стихло. С улицы в приоткрытое окно задувало лебяжий пух, выпущенный озорства ради из пышных боярских перин.
Когда Давыдка вернулся в светелку, Евпраксия была уже на ногах. Не страх прочитал теперь в ее глазах Давыдка — решимость. Повеяло вдруг от нее лихим разбойным ветерком.
— Не бойся, боярышня, — сказал Давыдка. — С отцом твоим у меня счеты особые. А тебе я худа не сделаю. По сердцу ты мне.
Сказав так, повернулся и тут же вышел из светелки.
Ночью разыскал Володаря — свои люди помогли. Понравился Володарю лихой дружинник — был он о нем наслышан и раньше. Быстро прикинул кожемяка: лучшего попутчика ему не найти. И предложил Давыдке скакать вместе с ним в Чернигов, послом к князю Михаилу Юрьевичу.
Другою ночью горячие кони унесли их в глухие леса, протянувшиеся на север до Дышучего моря, на закат — до Москвы.
10Еще на охоте застал Ярополка гонец из Владимира. Упал с коня, бросился князю в ноги:
— Беда, князь. Холопы твои жгут бояр. Сбили замки с порубов, выпустили узников…
Побледнел Ярополк: опять эти каменщики!.. А доколе? Распустил их дядька Андрей, за то и поплатился. Хотел нарушить древний уклад — зачем? Искони держалась на боярах Русь. Боярской верностью крепит ее и Ярополк.
Знал молодой князь — не любили его во Владимире. Знал и терпел, ждал своего часа, мечтал поставить город на колени. А как?.. Тут и подумалось ему: не время ли?
И велел Ярополк сыскать свежего коня. Взял он с собой только дружину да двух бояр — Захария с Агапием. Суд вершить — не противу половцев собирать войско. Людишки свои, разговор с ними будет короток. И представилось юному Ярополку, будто въезжает он в Золотые ворота, а навстречу ему — мужики с повинной: «Несем тебе наши головы, радетель. Твори суд свой правый и скорый».
— С корнем вырывать, с корнем, — бормотал Ярополк.
В город он прискакал на закате. Вглядывался с тревогой — что там, за молчаливыми городницами? Ждут ли его?..
Не ждали князя. Не встречали. На улицах было пустынно. С выпаса гнали скот. Коровы теснились к заборам.
Ярополк выругался: ну, каменщики, князь я вам али ровня?! Всадники врезались в стадо. Коровы тоскливо замычали, напирая друг на друга, бестолково сунулись туда-сюда, оттерли к кузне Ярополкова коня. Испуганные пастухи щелкали бичами, метались в стаде, пытаясь вызволить князя — напрасно.
Кологривый красавец Орлик встревоженно ржал и бил ногами. Князь, захлебываясь пылью, натягивал удила.
На шум из изб стали выползать люди. Неторопливо давали пастухам и дружинникам советы:
— Буренку-то слева поддай. Да не гони ты ее, не гони…
Князя будто и не замечали. Ярополк побелел от обиды, сжал до хруста челюсти. А тут еще бык, — не сразу разглядел его князь, а когда заметил, поздно уж было — ринулся, рогатый, сердито тряся продетым сквозь ноздрю кольцом. Пожалел Ярополк кологривого, поднял его на дыбы, чтобы уберечь от удара, а конь возьми да и угоди копытом в бок пестрой нерасторопной яловки; корова рванулась в сторону, Орлик отпрянул, и князь, не удержавшись, вылетел из седла.
Как нарочно, упал он в самую пыль, откатилась в сторону украшенная жемчугами шапка; затоптало ее бестолковое стадо. А пуще всего досадило, когда расслышал он за плетнями громкий смех. Вот оно как — потешались каменщики над своим князем; спроси — придурятся, будто бы не узнали.
Подхватили дружинники Ярополка, поймали испуганного коня, всунули князя в седло. Быка отогнали, коров оттеснили в переулок.
Злой и мрачный въезжал Ярополк в усадьбу; бросил поводья услужливо подскочившему конюшему. Через сени, верхом, прошел в свою ложницу, скинул на пол корзно, отстегнул, швырнул на лавку меч.
Потухал за окном вишневый закат. Ярополк опустился в кресло, неподвижным взглядом уставился на образа. Сидел, не шевелясь, пока совсем не стемнело.
В ложнице неслышно появились слуги. Заволокли оконца, затеплили свечи. Князь очнулся, велел подавать ужин.
Испуганно промелькнуло в двери и тут же скрылось сморщенное личико хроменькой карлицы Яворихи. Всюду возил с собой Ярополк старуху. Был он подозрителен, опасался, как бы кто не подсыпал яду. Карлица давно уж была как своя, поварничала она и у отца, Ростислава. Доверял ей Ярополк. Ее одной не боялся.
Неуютно жилось ему во Владимире. Ночами, неожиданно просыпаясь, слышал он во дворцовых переходах воровские, сторожкие шаги, чуть что — хватался за меч. Потому и молодую жену, дочь витебского князя Всеслава, держал подальше от себя, в Боголюбове.
