Мария Сосновских - Переселенцы
На этот раз место для плотины выбрали другое – где течение Кирги спокойно и в половодье. Река после засушливого лета и сухой осени обмелела, и плотину построили быстро. Теперь елпановская усадьба с домом, кузницей, амбарами, завознями, дальним и ближним пригонами занимала не одну десятину.
Год выдался урожайным, особенно хорошо поднялась рожь. Елпановы, не дожидаясь санного пути, еще закупали рожь по сходной цене в ближних деревнях и в селе Юрмич; там же ссыпали зерно до санного первопутка у давних знакомых – хороших, надежных людей.
Петр на целый год нанял семью работников, но на заимку посылать не стал: работники нужны позарез и дома. В хозяйстве всегда работы много, да и строительство мельницы – на носу.
От каждодневных хлопот Петра отвлекло лишь несчастье: перед самым Новым годом скоропостижно скончался кум Афанасий, двоюродный брат Пелагеи Захаровны и крестный Настасьи. Пришлось ехать в Киргу с печальным известием.
Афанасий много лет мучился надсадной грыжей, ходил и работал с опасливой оглядкой, помаленьку. В последние годы стал мало сеять, из скотины держал одну лошадь и корову.
Сына Ивана он выделил сразу же, как тот женился, построил ему дом со всеми надворными постройками, но в душе с женитьбой сына не примирился, а у сватов так и не бывал с самой свадьбы. Афанасию было шестьдесят семь лет. Конечно, люди живут кто меньше, кто больше. Но его какая-то смертная хворь свалила сразу: сутки поболел – и умер. Жена Федора одна в дому оставаться не захотела и сразу ушла жить к сыну Ивану; сноха Репсемея рожала каждый год, ребят много умирало, но и живых немало осталось, так что работы в доме было полно. Иван Афанасьевич, как и отец, здоровьем не отличался, и жили они небогато.
На кладбище четыре мужика два дня долбили мерзлую землю для афанасьевой могилы, да так до талой земли и не дошли. Когда останавливались, все взмокшие от пота, отдохнуть, то осторожно шутили меж собой:
– Не тем будь помянут, а шибко занозистый был покойник-то… Второй день могилу ему копаем! Елпанов Василий Иванович – уж он ли не мастер, а гроб делал, тоже угадать не смог: доделывать пришлось…
– А это уж завсегда так – на вредного не угадаешь…
– Вот Иванко у его не в родителя пошел: добрый мужик да покладистый…
– Ну, мужики, чисто камень мы долбим: даже лом отскакивает, и аж искры вылетают!
После сорока дней Иван Афанасьевич продал отцовский дом. Его купили Елпановы и расширили свою усадьбу. В бывшем афанасьевом дому теперь жили работники. Петр Елпанов их нанял в строк на год с Покрова. Это были переселенцы из Тульской губернии.
Наступил Новый 1751 год. В Прядеиной, как и прежде, вечерами сходились в пожарницу старики. Как и прежде, разговоры шли о деревенских новостях – свадьбах, крестинах да похоронах. Но чаще всего, подперев головы, говорили о самом главном – о земле, об урожае.
– Считай, мужики, на рожь нынче надежи нет никакой: вся, как есть, еще по осени вымерзла! А сейчас снегу нет, да если весной вовремя мочить не будет… Да, добра ждать нечего – по всем приметам худой будет год, голодный…
– Ну дак чё раньше времени умирать-то? Все ведь в руках Божьих – может, и вырастет! Вон в тридцать седьмом году везде неурожай был, а у нас, хоть и худо, все ж выросло!
– Елпановы вон мельницу строить собираются – значит, вырастет! – хохотнул кто-то. – Петруха как сквозь землю видит!
– А без мельницы нам хоть в какой год не прожить. Ежели Елпанов помочь задумает – всем миром надо идти помогать. Давно ли обуховская ветрянка сгорела, а уж во как намучиться успели: с каждым мешком зерна езжай в чужую деревню и день теряй, а то и не один!
Затмение
Наступивший год и впрямь оказался неурожайным во всем Зауралье. Даже в укромных залесках на ржаные поля было больно смотреть: колосья стояли чуть ли не на аршин друг от друга. Яровые посеяли в сухую, как зола, пахоту. В такое лихолетье крестьян выручают старые запасы хлеба. Но прошлогодний хлеб был не у каждого.
Уже с самого жнитва по округе потянулись вереницы голодающих с Урала. Как случалось и раньше, люди нанимались на любую работу – не только за то, чтоб досыта поесть, но и просто за кусок хлеба. Люди бежали от голода, но тот оказывался проворней: каждый день на обочинах тракта, у полевых ворот, а то и на завалинках деревенских домов находили мертвые тела.
В то страшное лето Петр Елпанов построил на Кирге мельницу с амбарами, перестроил и расширил дом.
Многое еще задумал он в это гибельное время – благо даровая рабочая сила была под руками.
…Солнце продолжало нещадно палить. Небо от зноя давно уже из голубого превратилась в серое пыльное, у горизонта дрожало марево, и вся даль, насколько хватал глаз, была подернута не летней дымкой, а серой мглой. Когда налетали порывы южного суховея, так и обдавало горячим воздухом, пыльным и душным, как из натопленной печи. К вечеру, когда суховей затихал, всю округу затягивало едким белым дымом: где-то за лесом шаяли торфяные болота.
А как-то после обеда неожиданно стало темнеть, хотя на небе не было ни облачка. В поле поднялось конское ржание, на выгоне замычали коровы, во дворах истошно завыли собаки… Темнеть продолжало, и скоро небосвод стал похожим на такой, каким он бывает в безлунную осеннюю ночь.
Людей охватил безотчетный страх; жницы на полях побросали серпы и пали на колени, усердно молясь, как в церкви. Хотя в Прядеиной, да и во всей округе не было ни одного грамотного и священного писания никто не читал, но от попов в церквах, от монахов в монастырях все слыхали про конец света…
Целую неделю про ночь, вдруг наступившую средь бела дня, говорили в прядеинской пожарнице.
– Эко диво! Солнце в Божий день померкло… Не к добру это, мужики!
– Вестимо, не к добру, – прошамкал один из стариков, – либо опять к пожару, а то, упаси Боже, не к войне ли такое знаменье-то! Мне об этом еще мой дед Варсонофий сказывал.
По окрестным деревням в этот год кроме обычных нищих стали появляться кликуши, черт-те чем пугавшие народ.
И в Прядеину тоже зачастил какой-то пришлый Никитушка – прозорливый, как он сам себя называл. «Прозорливому» – мордастому и краснорожему мужику – было лет сорок. Такому бы лес рубить, пахать да сеять, а он ходил из деревни в деревню, из дому в дом да легковерных стращал… Иные прядеинцы верили каждому его слову и слушали, разинув рты.
Никитушку наперебой звали домой, не знали, куда его посадить и чем угостить. Поначалу он довольствовался тем, что его вкусно кормили, иногда отнимая лакомый кусок у детей, да еще ему давали милостыню с собой. К вечеру у него набирался большой мешок, и он нес выпрошенное в кабак к Агапихе – менять на вино; потом обнаглел до того, что стал требовать и деньги.
Как-то Петр Елпанов, вернувшись с заимки, застал Никитушку у себя дома. Тот сидел за столом, как гость, на почетном месте. «И был во младенчестве я проклят своей матушкой на три года, и водил меня нечистый дух», – заунывным голосом «вещал» проходимец.
Слушавшие женщины глядели на него во все глаза, а Пелагея Захаровна даже прослезилась.
Петр послушал-послушал Никитушку, потом разгневанно спросил:
– А ты чего здесь расселся – добрых людей россказнями с толку сбивать?!
– Ты, хозяин, божьего человека не гони! Я и без тебя везде приют себе найду!
Да не на того напал понаторевший в пустопорожних разговорах «божий человек»!
Вне себя Елпанов рявкнул:
– Вот тебе Бог, а вот – порог! Вон из моего дома, бездельник!
Никитушки и след простыл.
…Рожь не уродилась, и Елпановы многим дали в долг на семена. «А если будущий год урожайным выпадет, – думал Петр, – еще прикупим хлеба; мельница у нас теперь своя, и за помол тоже хлебом станем брать. Хлеб-то и в этот год был дороже всего. Надо до весны его сберечь».
Осенью Елпановы свезли в заводы два обоза мяса: из-за неурожая много скота пришлось приколоть. Из-за плохих трав и в сенокос сена наставить много не пришлось. Но даже и этот неурожайный год принес Елпановым прибыли. Всю зиму Петр с работниками с утра до ночи работал то на мельнице, то в кузнице. От темна до темна и в дому, и на заимке кипела работа – по будням, воскресеньям и даже в праздники. Хозяйство Елпановых теперь представляло собой хорошо налаженный механизм. Пока ничто не нарушало его повседневного ритма.
Петр был умным, дальновидным и предприимчивым хозяином с твердыми намерениями и несгибаемой волей. И он умел, казалось, подчинить этой воле кого угодно. Все хозяйство держалось на Петре. Он был суров, но справедлив и никогда не менял принятых решений, а обещания свои выполнял всегда.
Елпанов-старший втайне любовался сыном.
«Эх, жену бы ему поприглядней да помоложе! – часто думал Василий Иванович. – Хоть и живет он с Еленой, а не любит: еще только год прожили, а Петр уж совсем охладел к ней. Мы со старухой в первые-то годы не так жили… Может, детей Бог даст, и привыкнет он к жене, лишь бы на сторону не поглядывал…».
