Странник века - Неуман Андрес Андрес

Подстрекаемый гримасами Ханса, Альваро откашлялся и сказал: Дорогой господин Гелдинг, а не случалось ли вам обращать внимание на тот факт, что ваши рабочие основную часть свободного времени тратят на сон? Господин Гелдинг уставился на него, скривив губы с отвисшей вниз сигарой. Он казался не обиженным, а растерянным, словно Альваро неправильно понял его слова. А! но ведь мы, господин Уркио, не можем выполнять роль инспекторов, воскликнул господин Гелдинг, нет уж, увольте, в это я не лезу, каждый рабочий делает со своим свободным временем все, что ему заблагорассудится, этого еще не хватало! Не знаю, как такие дела решаются в вашей стране, но, да будет вам известно, одно из правил моего предприятия — полная свобода работника вне его рабочей смены. Надеюсь, что уж с этим точно никто не станет спорить!

Стук в дверь разбудил его и наконец выгнал из постели. Нити света пробивались сквозь закрытые ставни и ползли к замерзшим ступням Ханса. Он быстро нацепил на себя то, что нащупал на стуле, и открыл дверь, силясь разлепить веки: улыбающаяся Лиза протянула ему лиловую записку. Ханс хотел сказать спасибо, но в зевке промямлил нечто вроде «спасява!». Затем забрал из ободранных пальцев Лизы лиловую бумажку и снова закрыл дверь.

При том убогом освещении, которое пробивалось сквозь ставни, Ханс разглядел приложенную к письму визитную карточку и на ней имя: Софи Готлиб.

Подскочив на месте, он бросился умываться, распахнул ставни и сел у окна. Карточка была изготовлена на качественной, мелованной бумаге с тонким, похожим на рамку ободком. Цвет шрифта был необычный: серый с оранжеватым отливом, словно строгость сочеталась в нем с легким кокетством. Несмотря на снедавшее его нетерпение, Ханс не спешил разворачивать записку, наслаждаясь неизвестностью и смакуя мгновения надежды — на тот случай, если впереди ждало разочарование. Он заметил почерк Софи, торопливый, решительный, слишком размашистый, больше подходящий человеку с умом расчетливым, как у кошки, чем благовоспитанной юной барышне. В записке не было ни обращения, ни приветствия.

Интересными! До некоторой степени! Ханс секунду смотрел в окно на солнце, восторженно упиваясь гордыней Софи. Независимо от того, что последует дальше, он уже знал: письмо ему нравится.

От заговорщического тона этой вскользь брошенной фразы, «и, безусловно, замеченной вами», у него перехватило дыхание. Стало быть, она признает, что заметила, что он заметил! Кто и что именно заметил, станет ясно потом. Но если Софи рассчитывала, что этот небольшой промах сойдет ей с рук, она ошибалась: Ханс собирался уцепиться за ее слова, как падающий с откоса цепляется за тонкую ветку.

Ханс почувствовал, что в этом отстраненном и несколько поспешном прощании чего-то не хватает, едва заметного слова, в обычном обиходе привычного, но в данном случае, подумал он, чрезвычайно значимого: слова «ваша». Если Софи не простилась строгой формулировкой «искренне ваша», то в этом смущенном пренебрежении притяжательным местоимением чувствовался подсознательный страх, что оно не будет выглядеть невинным. Или нет? Или да? Или он бредит? Предает излишнее значение ее словам? Ведет себя смешно, опираясь на догадки? Строит из себя умника? Или, сам того не желая, в который раз путает разумный подход с домыслами гордыни?

От этих тревожных мыслей его отвлекла приписка, сделанная явно позже, другими чернилами и отражавшая мучительные колебания автора:

Слово «сладостями» было последним, самым последним словом Софи.

Ханс не находил себе места от восторга и нервного возбуждения. Что ему ответить? Сколько помедлить с ответом? Какой выбрать костюм? Он встал, снова сел, снова встал. Его захлестнула волна радости, сексуального возбуждения, а затем ужасающей нервозности. Он понимал: прежде всего нужно спокойно перечитать письмо Софи. Для этого ему пришлось заставить себя подождать несколько минут, выглянуть в окно и некоторое время разглядывать головы, шляпы и башмаки прохожих на улице Старого Котелка, оставив письмо Софи остывать. Затем он несколько раз перечитал упреки первых строк. Улыбнулся мягкой критике, которая в той же мере относилась к нему, в какой характеризовала саму авторшу. Он еще раз обратил внимание на осторожную недосказанность приглашения, на его правдоподобную небрежность, на соблазнительную приправу заговорщических интонаций. Задержался на последних словах, стараясь оценить, какую долю в них составляет холодность, а какую — благоразумие. И под конец насладился замечательным пассажем в приписке, фактически признающим, что на улице она его тоже замечает. Ханс взял перо и обмакнул его в чернила.

Закончив писать ответ, он не стал его перечитывать, чтобы не пожалеть о нескольких вольностях, которые позволил себе под действием эйфории. Глубоко вздохнув, он подписал письмо и сложил его для отправки. Затем закончил одеваться. Спустился вниз, чтобы отдать послание Лизе, а заодно спросить, кто принес записку и что при этом сказал. По описаниям Лизы он понял, что посыльным была Эльза. Ничего особенного она не сказала, но, как добавила Лиза, вела себя угрюмо и даже неодобрительно заглянула внутрь дома. А поэтому она, Лиза, и ее мать решили (таких слов она не произнесла, но догадка позабавила Ханса), что сама Эльза и есть автор лиловой записки. Лиза смотрела на письмо, которое ей протягивал Ханс, со смесью жадности и печали. В первый момент ему показалось, что она ведет себя слишком нескромно. Но он тут же устыдился: было очевидно, что Лиза не читает имен отправителя и адресата, а лишь мечтает прочесть. Она подняла глаза и внимательно посмотрела на Ханса, словно давая понять, что уж мысли-то его читать она умеет. Еще совсем детская красота Лизы вдруг стала не по-детски строгой. Ханс не знал, что сказать, как извиниться. Но, судя по всему, девочка удовлетворилась его мимолетным испугом, ее лицо смягчилось, она стала прежней и пообещала: Я немедленно его отнесу, сударь. Ханса неприятно кольнуло это слово: «сударь».