Странник века - Неуман Андрес Андрес

Софи сжала пальцы так, словно скомкала бумажку.

А вы, дорогая? спросила она госпожу Левин, ничего нам не скажете? Гостья растерянно улыбнулась. Моя жена, опередил ее супруг, со мной согласна. Какое счастливое совпадение! воскликнула Софи. Это правда, пролепетала госпожа Левин тонким, как нитка, голоском, я действительно согласна. Софи прикусила губу.

А вы, сударыня, что же вы сами? попробовал спровоцировать Софи Ханс, не спуская глаз с этой ее губы.

Я? Софи поднесла согнутую в запястье руку к груди, я, мудрейшие господа, горжусь тем, что имею возможность вас слушать, поскольку ничто не окрыляет нас, женщин, так, верно ведь, дорогая? как возможность присутствовать на подобном пиршестве знаний. Я уверена, любая из нас готова дни напролет восхищаться этой истинно мужской дискуссией. И вдруг вы застаете меня врасплох, в таком восторженном расположении духа, и спрашиваете о Шопенгауэре, меня, еще такую несмышленую! признаться, я краснею, поскольку недостойна даже самого вопроса. Поэтому, уважаемые господа, прошу вас проявить снисхождение и простить мне скудость моих познаний, вы ведь знаете, как поверхностно мы, девушки, пролистываем труды великих мыслителей. А теперь позволю себе наконец углубиться в высокие материи и скажу, что, насколько мне удалось понять, а поняла я, бесспорно, мало, господин Шопенгауэр — один из самых презренных авторов, чьи воззрения мне приходилось искажать своей неумелой интерпретацией. Недавно я решилась прочесть его книгу, в которой он выглядит весьма неубедительным в своем отношении к женщинам и настаивает на том, что женщинам надлежит заниматься исключительно домашними делами и огородом, но ни в коем случае не лезть в литературу, и уж тем более в политику. Однако это, господа, парадоксально, потому что для успешной реализации его замысла, то есть для того, чтобы идеи господина Шопенгауэра не пропали зря, гораздо практичнее было бы рекомендовать всем дамам внимательно изучать философские труды, и его труды в особенности. Из-за слабой теоретической подготовки меня преследует ощущение, что все самые крупные философы нашего времени грешат одной противоречивой особенностью: страстно желая сказать нечто новое в области философской мысли о нас, женщинах, они тем не менее думают все одинаково. Не правда ли, забавно, господа? Я уверена, что у нас еще остались канапе с пальмовым кремом.

Они договорились встретиться в таверне «Центральная». Альваро ждал, локти на барной стойке, нога на выступе стены, поза опытного наездника. Через полчаса в таверну вошел, слегка пошатываясь, Ханс. Мое почтение и добро пожаловать на этот свет, скорее насмешливо, чем сердито, приветствовал его Альваро, заметив темные круги под глазами приятеля. Извини, объяснил Ханс, вечером я был в пещере, а когда вернулся, засел за чтение, который час? Разве ты не носишь часов? удивился Альваро. Сказать по правде, не вижу в них пользы, пожал плечами Ханс, все равно они никогда не показывают нужное мне время. Ну что ж, улыбнулся Альваро, это называется «скрещение культур»: я в этом похож на немца, а ты на испанца.

Мои предки, рассказывал, жевал и рассказывал Альваро, родом из Бискайи [23]. Я родился в Гипускоа, но стал приемным сыном Андалусии и вырос в Гранаде, знаешь этот город? да, он чудесный, в нем я провел все детство, мой отец получил работу в Королевской больнице, там мы и остались. Мне кажется, человек должен хоть однажды увидеть две вещи: весну в Хенералифе [24] и утро на площади Биб-Рамбла [25]. Ах, если бы ты поглядел на этих гранадских сеньор, разряженных в пух и прах для похода в рыбную лавку, и на их мужей, фланирующих с неизменно кислым видом, но симпатяг в душе. Иногда я открываю глаза, и мне кажется, что я проснулся в Гранаде. Ты-то небось даже не знаешь, где ты нынче пробудился, верно? могу себе представить, ну что ж, дай Бог тебе терпения. Никогда в жизни у меня не было таких друзей, как в Гранаде. В то же время Гранада город немного меланхоличный, этим она напоминает Вандернбург, но жители гордятся ее меланхолией. Если не считать первых лет, прожитых здесь с Ульрикой, я никогда, наверно, не был так счастлив, как в те времена. Возможно, все дело в возрасте, но тогда казалось, что самое важное в жизни ждет тебя буквально за порогом. Судьба Испании и впрямь достойна летописца: то нас оккупировали иностранные войска, то к нам вернулся король-предатель, то мы затеяли республику. Кадисские кортесы, это было так впечатляюще, ты знаешь, что такое Кадисские ко…? извини, я забыл, что немцам испанская политика до…, и что ж? ничтожной малости хватило, чтобы страна стала другой! Одним словом, когда ко-роль Фердинанд вернулся, чтобы ликвидировать нашу конституцию, восстановить инквизицию и перестрелять уйму народу, я решил уехать. Ты спрашиваешь, вынужденно ли? И да и нет. Конечно, любой человек мог впасть в немилость, потерять работу, угодить в тюрьму, все это происходило каждый день. Но основной причиной было разочарование, понимаешь? у нас отняли страну, которую мы защищали, мы победили для того, чтобы проиграть. Поэтому еще до отъезда у многих из нас возникло ощущение, что мы живем не в своей стране.

Да, спасибо, еще две, твое здоровье! Когда пришли люди Наполеона, я, признаться, почувствовал себя странно. Они нас захватили, да, но они принесли с собой культуру, которой мы восхищались, и законы, о которых мы мечтали. Зачем же было в них стрелять, защищая гнилое, средневековое государство? Разве не всю свою жизнь мы прожили при независимости, но без свободы? В конце концов я все же записался в ополчение и участвовал в боях в Андалусии и Эстремадуре. Потом меня перевели в гарнизоны Мадрида и Гвадалахары вместе с ополченцами со всей страны. И там, клянусь тебе, Ханс, слушая все эти споры и доводы соотечественников, я не раз подумывал о дезертирстве. Но, coño! это ведь была моя страна! Я разработал для себя такой план: принять врага, научиться у него всему, что можно, изгнать его и самим, своими силами совершить революцию. Я был в партизанских отрядах и внимательно присматривался к хунтам [26] и конституционным судам — они особенно меня интересовали. И не мог не спрашивать себя: где же, черт возьми, эта самая родина, что именно мы защищаем? Удалось ли мне это понять? а! в этом-то вся и штука. Ты удивишься, но, разговаривая с другими ополченцами, я понял, что защищаем мы свои воспоминания детства.

Во время оккупации, что меня больше всего…, хочешь еще по одной? это уж перебор! но, если ты платишь, шучу, больше всего меня бесило, как рьяно нас поддержала церковная братия, все эти мерзавцы, дрожавшие от страха, что дело закончится для них тем же, чем во Франции! До сих пор помню их тошнотворный катехизис, который они распространяли по приходам. «Кто ты, дитя? Испанец, благодаренье Богу. Кто такие французы? В прошлом христиане, ныне превратившиеся в еретиков. Откуда возник Наполеон? Из греха. Грешно ли убить француза? Нет, отец мой, убив презренного еретика, ты делаешь доброе дело». В них взыграл не патриотизм, а инстинкт самосохранения (это и есть патриотизм, заметил Ханс), не будь циничным. По ночам я не мог спать, меня снова мучили сомнения: а что, если мы перепутали врага? и сражаться за Испанию означает что-то совсем другое: то, что делают франкоманы, которых мы так ненавидим? какое предательство хуже? Короче, не буду тебя утомлять. Суть в том, что сразу после реставрации я покинул страну. Объездил пол-Европы, оказался в Сомерс-Тауне. В первый же день в Лондоне я обшарил свои карманы и нашел там суммарно один ёиго [27], знаешь, сколько это? один-единственный дуро для обмена на фунты, точнее, на шиллинги. Тогда я пошел к Темзе, полюбовался ею немного и выбросил монеты в воду (выбросил? удивился Ханс, но почему?), друг мой, такой кабальеро, как я, не может приехать в великую столицу с такими жалкими деньгами! Я предпочел начать с нуля, но не крохоборствовать. Я наладил контакты с испанской общиной, пожил некоторое время в долг, брался за любую работу из тех, которые грустно выполнять, но интересно описывать. Был ночным сторожем, официантом, чистильщиком рыбы, конюхом при скаковых лошадях, помощником переплетчика, подменным учителем фехтования (ты такой виртуозный фехтовальщик?), нет, поэтому был подменным! В конце концов, отчасти волею случая, я занялся текстильной промышленностью. Мне повезло: вложенные мной сбережения удвоились. Я снова их инвестировал, уже вместе с приятелем, дело пошло, и тогда я решил рискнуть и заняться только этим. И посмотри, куда меня привел удачный шаг! Кое-кто из моих родственников вошел со мной в долю, и несколько лет назад мы учредили компанию, наладившую торговлю между Англией и Германией. Мы обосновались в Лондоне, Ливерпуле, Бремене, Гамбурге, в Саксонии и ее приграничных областях — за этот регион как раз отвечаю я. Нельзя сказать, что работа меня сильно увлекает, но она приносит неплохие барыши, к тому же, как ты знаешь, в определенном возрасте, назовем его печальным, барыши прельщают больше, чем увлечения. И конечно, еще была Ульрика.