Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
В самом конце войны с Германией из лагеря выпустили мать Майи, но в Москву к дочери вернуться не разрешили. Для жительства определили (ещё слава Богу) север России — Архангельск, Вельск. И там даже милостиво позволили преподавать в институте, а дочери с ней встретиться. В те годы — ещё когда виделись урывками, а через двенадцать лет уже в Москве и до самой кончины Веры Михайловны — между ней и Майей родилась и не ослабевала тесная душевная связь, на удивление и зависть многим родителям и детям не омрачаемая ни трудностями жизни, ни тяжёлыми болезнями, которые их не забывали; ни даже не слишком лёгким характером Веры Михайловны, в достаточной степени властной, не терпящей возражений, считающей своим долгом принимать участие во всём, что связано с дочерью (позднее — и с внучкой Катей). Даже я, грешный, иной раз срывался и осмеливался вступать с ней в словесные баталии по поводу отношения к тем или иным людям и событиям, но Майя (и Катя) стойко держались и не нарушали неписанных установлений о почитании старших и непротивлении им.
Ещё до возвращения матери в Москву (что произошло через несколько лет после смерти Сталина) Майя вышла замуж за молодого журналиста Лёню, которого вскоре после начала их совместной жизни отправили в Казахстан. Майя с ним не поехала: боялась, не без оснований, что не устроится там на работу и что трудно будет оттуда приезжать для свиданий с матерью. В общем, не жена декабриста…
Ну, и произошло… То, что, скорей всего, должно было произойти… Познакомилась в доме у приятелей с человеком, носящим двойную фамилию, — с Димой Перельман-Денисовым. Денисов он был по матери, которая происходила из давнего и славного рода российских заводчиков и землевладельцев, основавших множество металлургических заводов на Урале, а также лицей в средней России и премии своего имени при Петербургской академии наук. А Перельманом был его отец, простой архитектор, влюбившийся в красивую Таню Денисову, родивший с нею трёх дочерей и сына и погибший в первые месяцы войны в московском ополчении. После чего красивая Таня отправила малых детей за триста вёрст от Москвы, в посёлок Мстёра, где у её матери, старой учительницы, сохранился кирпичный дом с большим садом, а сама пошла работать — в основном, за рулём грузовой автомашины ГАЗ-АА: водителю больше не платили.
Дима, по стопам отца, окончил архитектурный институт, но зодчеством заниматься не стал — им овладела страсть материнских предков к металлу, он заинтересовался электросталеплавильным делом (еле выговариваю название дела) и на этой стезе достиг немалых успехов. Вообще он был на редкость способным человеком во многих областях, совершенно противоположных друг другу — по гуманитарной и по технической части. Мог со знанием дела рассуждать о литературе или, не побоюсь этого слова, о математической лингвистике, и тут же перейти к беседе, связанной с космогонией или космологией. (Вы знаете разницу между ними? А он знал.) Если же вернуться к разговору о страстях, то они у него были не только к электросплавам, но и к живым существам. И в тот момент, о котором веду речь, этим существом стала Майя. Она ответила взаимностью. Дима тоже состоял в браке, но к этому времени уже расстался с женой и даже не знал, где она с их общей дочерью находится. Это не нравилось Майе, но было в тот период чуть ли не единственным, что ей не нравилось в нём, и не могло помешать их воссоединению, которое произошло довольно быстро.
К тому дню, когда я впервые увидел Майю у входа в Дом детской книги, у них с Димой уже была трёхлетняя Катя, и они жили — все четверо, вместе с Верой Михайловной — в огромном полукруглом доме с видом на Москва-реку, в одной большой комнате с аппендиксом. Собственно, если рассуждать аналитически, то эта четырёхметровая каморка не могла называться аппендиксом, так как не соединялась с той, большой комнатой, но, как ни называй, она предоставляла возможность Вере Михайловне спать там, читать, отдыхать и давать отдохнуть другим — главным образом, Диме, кто, в отличие от Майи, не очень легко переносил вольное и невольное вторжение тёщи в их повседневную жизнь. Хотя, если оно и было, то в достаточной степени корректным, чтобы не сказать, куртуазным. Но ведь и для куртуазности есть предел. Или нет?.. (Много позднее Дима изредка позволял себе, взывая о сочувствии у меня и у Риммы, выражать нешуточное опасение, что Вера Михайловна вот-вот вторгнется со своими советами и замечаниями прямиком в их супружескую постель.)
Однако, всё равно, жили они тогда хорошо — в любви и согласии. О чём сужу по своим первым наблюдениям. Дима был исключительно внимательным мужем и отцом, стойко терпел то, чего — так, во всяком случае, говорил я самому себе — я бы терпеть не смог: к примеру, майины обиды на него в дружеских застольях: из-за того, что он якобы не оказывает ей должного внимания. (А? Как вам это понравится?) Но тогда я ещё не чувствовал себя вправе учить её уму-разуму. Зато вскоре распоясался и, быть может, стал в чём-то походить на Веру Михайловну… (Но в постель не вторгался, нет!)
Дима теперь работал в научном институте, куда легко поступил с помощью второй половинки своей фамилии и где занимался любимыми сплавами, изобретал что-то по этому делу и часто выезжал на заводы в Верхнюю Салду, откуда возвращался отдохнувший и соскучившийся, с новыми интересными подробностями о событиях и о людях. Рассказчиком он был отменным. В дирекции института Диму ценили и уважали, а двойная фамилия облегчала ему возможность безошибочно распознавать отношение к нему начальства в каждую единицу времени: ибо, если оно обращалось к нему, употребляя вторую часть фамилии: «товарищ Денисов», это означало, что им вполне довольны; когда же его кисло называли «Перельман», он сразу понимал, что в чём-то проштрафился. Такая вот «лакмусовая» фамилия…
Директором Дома книги (при издательстве «Детская литература»), на пороге которого я ещё стою, была в это время некто Антонина Ивановна, которую я не знал, но кого хорошо знал Юлий — они в прежние времена вместе работали в школе у Покровских ворот. Она и стала одним из звеньев в цепочке доброжелательных людей, которые помогли мне издать первую книгу для детей. А самым первым звеном оказался Юлька, кому я показал как-то несколько своих рассказов — и потому, что хотел знать его мнение, и оттого, что главным персонажем некоторых из них (и рассказчиком) я сделал его сына Саньку, кому оставил имя, но слегка преобразовал фамилию — на Данилов. Юлий прочитал и вспомнил, что в Доме детской книги директором сейчас его бывшая коллега, и он может показать ей мои творения с просьбой, если понравится, передать в издательство. Меня несколько удивило его предложение, поскольку я уже знал, что он органически не любит никого ни о чём просить — ни за себя, ни за других. Но он сделал это, и вторым поводом для моего удивления стало то, что Антонина Ивановна не задержалась ни с чтением, ни с передачей моей рукописи одному из редакторов издательства — а именно Миримскому Самуилу, или просто Муле, как все его там называли, что свидетельствовало о всеобщей к нему симпатии и даже любви — невзирая на достаточно одиозное имя и на то, что он был какое-то время секретарём партийной организации. А всё оттого, что, действительно, хороший человек! (И остаётся таковым до сих пор.) Он тоже долго не манежил — прочитал, одобрил и предложил готовить книгу, для чего срочно написать ещё столько же, или чуть больше, рассказов.
С Мулей мы дружим и сейчас, уже более сорока лет, а за его помощь в рождении моей первой книги я отплатил ему четверостишием, которое с упорством, достойным лучшего применения, читаю при всяком удобном, и неудобном, случае:
Как из ребра того Адама
Когда-то появилась дама —
Вот так из твоего ребра
Являлись гении пера…
Писать новые рассказы я отправился вместе с Риммой в город Батуми (в то время ещё «нашенский»), где мы раньше не бывали, и где, скрепя сердце и скрипя зубами, вынужден был изящно вложить в паспорт крупную купюру в двадцать пять рублей и таким образом, во-первых, обеспечить себе незаконное проживание в гостинице, в которой на дверях постоянно красовалось объявление «свободных номеров нет», а во-вторых, в нарушение всех моральных устоев советского человека, поселить в своём номере для совместного проживания совершенно постороннего человека — Римму, с кем мы ещё не удосужились сочетаться законным браком.
В нашем номере было жутко шумно: почти всё время гудел какой-то мотор — кажется, вентиляция не то всего здания, не то кухни гостиничного ресторана. Но это ещё цветочки — гул был монотонным, просто фоном, зато с улицы почти непрерывно доносились громкие звуки радио: какой-то отчаянный любитель выставил приёмник на окно и слушал все передачи подряд: последние и предпоследние известия, оперную музыку, новости сельского хозяйства, вплоть до «Спокойной ночи, малыши». Не знаю, как Чехов или Куприн, но я в таких условиях писать рассказы не мог. О чём в нервическом тоне не один раз сообщал Римме. И она предприняла героическую вылазку: выйдя на улицу, вычислила окно радио-фаната и смело ринулась к нему в квартиру, где с присущим ей тактом и даром убеждения объяснила, что их славный город почтил своим присутствием московский писатель, который нА дух не переносит громких звуков и потому не может завершить (или начать) очередное произведение для наших дорогих детей, которые ждут, не дождутся его книг.
