Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
Нет, он все-таки псих, решил Гоша, если такое говорит, да ещё вслух. Хотя толком не ухватывал, о чём всё это. Да особенно и не пытался: какой ему интерес?
Но так думали не все, кто находился поблизости. Парень в милицейской форме, с двумя лычками на погонах, негромко сказал бормочущему мужчине:
— Гражданин, хватит вам ходить! Подойдите сюда!
Тот остановился.
— Вы мне?
— Нет, Пушкину! — Тогда ещё был в ходу такой юмор. — Документы попрошу.
— Мои? — растерянно сказал мужчина. — У меня нет. С собой нет. А в чём дело?
— В шляпе, — ответил сержант. (Видно, был остряк по природе.) И добавил: — Тогда пройти придётся.
— Куда?
Но сказать «на кудыкину гору» у сержанта уже не хватило юмора, или просто поленился, и он повторил:
— Пройдёмте в отделение. Там и поговорим. А ты… — обратился он в Гоше, — тоже пройдём со мной. Как свидетель.
— Кто? — спросил Гоша. — Чего?
— Того, как этот гражданин диктовал в свою аппаратуру.
— Какую? — не понял Гоша.
— Вот мы и выясним. Прошу следовать за мной.
И тут мужчина рассмеялся.
— Да это же диктофон у меня, — сказал он. — Вы разве не знаете? Я наговаривал…
— Пошли! Там увидим, на кого наговаривали.
— А я при чём? — спросил Гоша. — Я ничего не знаю.
— Тебе и не надо знать. Согласно закона ты свидетель.
— Чего?
— Что — «чего»?
— Чего свидетель?
— Чего надо, того и свидетель…
Они уже шли к выходу из сквера.
— Смешно, честное слово, — сказал человек с диктофоном. — Вы что, никогда диктофон не видели?
— Я даже патефон видел, — благодушно заметил сержант. — Только в общественном месте не имеете права пользоваться посторонней аппаратурой и привлекать внимание.
— Она не посторонняя, а моя, — сказал задержанный. — Я её недавно купил. По случаю. И я… А, ладно, — он махнул рукой, — чего без толку говорить. У вас свои правила.
— Вот именно. — Сержант улыбнулся усталой доброй улыбкой. — И начальство у меня своё. Оно и велит: сомнительных выявлять и доставлять…
Когда пришли в отделение, сержант доложил капитану, что задержал человека без паспорта, но с диктофоном, в который тот говорил чего-то про эту… про свободу какую-то.
— Свободу? — переспросил капитан с подозрением. — Дайте-ка сюда эту штуку.
— Не понимаю, — сказал подозреваемый, снимая с шеи диктофон, — какое вы имеете право?..
— Имеем, — заверил капитан.
— Это вещь личная, и моё личное дело, чтС я в неё говорю.
— Насчёт вещи правильно, задержанный, а личные дела мы здесь заводим.
— Я буду жаловаться!
— Кому? — спросил капитан.
— Куда? — удивился сержант.
Капитан поднялся, указал на лист бумаги у себя на столе.
— Напишите свою фамилию и адрес, мы проверим, — сказал он и вышел из комнаты, унося диктофон.
— Я-то здесь для чего? — спросил Гоша у сержанта.
— Для того, — исчерпывающе пояснил тот.
Разговор на этом иссяк, а вскоре вернулся капитан, вид у него был суровый и решительный.
— Интересные у вас записи, оказывается, гражданин Чалкин В.С., - произнёс он, заглядывая в листок бумаги. — Давайте вместе послушаем, потом объяснения дадите.
Он, почти не глядя, нажал на кнопки, раздался лёгкий шип, потом голос.
— «…Удивительно точно, — сказал этот голос, — улавливается дух времени в таких восклицаниях: „Что же вы делаете? Сами себя губите!“ И потом следует убийственно-меткий анализ всего происходящего. Вот он вкратце. Три фактора должны лежать в основе основ всякого общества: свобода, обеспеченность и самостоятельность. Если общество лишено свободы, это значит, оно живёт без идеалов, без горения мысли, не имея ни почвы для творчества, ни веры в предстоящие ему судьбы. Если общество сознаёт себя необеспеченным, это налагает на него печать подавленности и делает равнодушным к собственной участи. А если оно, к тому же, лишено самостоятельности, то становится неспособным к устройству своих дел… И это, конечно, абсолютно правильно, потому что…»
— Правильно, а? — крикнул капитан. — Да за такие слова…
— «…а власти отвечают, — продолжал голос в диктофоне, — что, мол, это всё клевещут на нас, будто мы не хотим свободы… Мы же только о ней и печалимся…»
Щёлкнула клавиша, капитан выключил диктофон.
— Ладно, хватит. Уши вянут такое слушать. Будем признаваться, Чалкин, или отрицать…
— Нет, — ответил Чалкин, — отрицать не будем.
«Во даёт! — успел подумать Гоша, хотя всё меньше понимал, о чём речь. — И не боится…»
— Только дело в том, — продолжал Чалкин В.С., - что это не я так говорил, а совсем…
Сейчас на других валить начнёт, понял Гоша, эх, ты…
— Хорошо, не вы, — согласился капитан, — а кто же? Назовите!
— Его фамилия, — сразу был ответ, — Салтыков.
— Минуточку, — сказал капитан, записывая. — Салтыков. Имя, отчество?
— Михаил Евграфович.
— Работает где? Адрес?
— Он уже не работает, — сказал Чалкин. — А раньше служил заместителем губернатора, потом главным редактором…
— Что вы тут вкручиваете? — рявкнул капитан. — Под психа косите? Вы понесёте…
— Я хочу сказать, — пояснил Чалкин, — что это слова не мои, а известного русского писателя Салтыкова-Щедрина. Через чёрточку.
— Вы нам зубы не заговаривайте, — сказал капитан, — мы в школе тоже проходили. Иудушка Головлёв… Карась-идеалист… Умный нашёлся.
— Вы проходили, капитан, а я им занимаюсь научно, так сказать. Пишу о нём статьи, монографию. О его творчестве.
— А чем докажете?
— Что — «докажу»?
— Ну, про Щедрина. Что это его слова…
— Сейчас, минуту… — Чалкин вытащил из кармана какие-то карточки, потасовал их, как фокусник, нашёл нужную. — Вот… Салтыков-Щедрин, «История одного города. Сказки», Лениздат, 1958 год, тираж 200 тысяч, страницы 270–272… Не верите?
— Это что ж? — удивился сержант. — Такие слова писал, и ничего?
— Ну, писал, писал, Евдокимов, — сказал капитан. — Не про нас же писал… Вы вот что, гражданин Чалкин… — Голос у него помягчел. — У вас дома есть кто-нибудь?
— Как? Жена, сын.
— Звякните им, пожалуйста. Вот трубочка… Пусть документик ваш принесут и книжечку заодно захватят. Салтыкова этого, Щедрина. А мы за ними машинку подошлём… Если заведётся… — И опять к сержанту: — Эх, Евдокимов, классику надо лучше знать. В библиотеку почаще заглядывать…
Когда через полчаса Чалкин с женой вышли на улицу, к ним подошёл Гоша.
— Я узнать хотел, — застенчиво сказал он, — как у вас?
— Всё нормально, юноша. Спасибо за внимание. А вы вообще-то кто будете?
— Я… Горюнов Гоша. По пишущим машинкам.
— Ой, правда? На ловца и зверь бежит! Я как раз хотел… Сможете моим «Ундервудом» заняться?
— Сможем. Когда?..
— Ну, вот и всё, старик, — сказал мне тогда Лёня, — но это только начало…
Да, это было начало, и звание «Кандида» мы единогласно присвоили Гоше значительно позднее.
— А кто же этот Чалкин? — спросил я Лёню. — Ты его сам придумал, признайся? И про Салтыкова-Щедрина тоже? И цитаты эти…
— Ничего подобного. Если хочешь, познакомлю и с ним, и с Гошей.
— Ладно, — согласился я. — Но сначала с Гошей. Моя «Эрика» тоже барахлит немного…
2
Дом детской книги находится на Тверской, недалеко от Белорусского вокзала, рядом с рестораном «Якорь», где когда-то, говорят, была еврейская кухня, а сейчас стыдливо и тайно сохранялись лишь два еврейских блюда — сладкое мясо и рыба по-национальному, и откуда незадолго до начала войны с Германией мы с приятелем бессовестно удрали, не заплатив по счёту, и сделали это не оттого, что не хватило денег, а, во-первых, спорта ради, а во-вторых, обидевшись на плохое обслуживание. Пошатнувшуюся нашу мораль мы попытались утешить рассуждениями о том, что официант не слишком обеднеет и тут же возместит нанесённый ущерб, обсчитав других клиентов на бОльшую сумму, чем обычно.
В ресторане «Якорь» с того позорного дня я не был ни разу, а в Дом детской книги наведывался теперь довольно часто: в нём была неплохая библиотека иностранной детской литературы, а библиотекарем — приятная молодая женщина по имени Люся, с кем мы быстро нашли общий язык. Причём, в полном смысле слова: потому что она из тех, кто понимает, о чём говорят, когда собеседник ещё только приоткрыл рот; из тех, кто легко улавливает иронию, юмор, не обижается без причины и сама не лезет в карман за шутками. В общем, чтобы характеристика моего положительного персонажа была исчерпывающей, но не выглядела при этом такой же невыносимо скучной, пресной и многословной, как на школьных уроках литературы, осмелюсь прибегнуть к грубоватому народному юмору. (Не знаю, как вы, а Люся мне простит: чего-чего, но ханжеского чистоплюйства у неё в помине не было.)
