Георг Эберс - Homo sum (Ведь я человек)
С час тому назад и Мириам прислушивалась за окном Сироны. Выдав Сирону, пастушка последовала издали за Фебицием и пробралась через хлева во двор сенатора.
Хотелось знать, что произошло в доме, что сделал разъяренный галл с Ермием и с Сироной.
Она была готова ко всему, и мысль, что центурион, может быть, поднял меч на обоих, наполняла ее сердце горько-сладостным чувством удовлетворения.
Вот она заметила свет в скважине между полупритворенными ставнями, раздвинула их еще немного и, ухватившись за них и опершись ногой в стену, приподнялась легко к окну.
Она увидела Сирону, сидящую на постели, и перед нею галла с искаженным от ярости лицом. У ног его лежала шуба Ермия. В правой руке он держал горящую лампу. Свет ее падал на пол перед самой постелью и отражался в большой красной темной луже.
— Это кровь, — подумала она, вздрогнула и закрыла глаза.
Взглянув через несколько мгновений снова, она увидела, как галлиянка обратила свое пылающее лицо к мужу. Она была невредима; а Ермий?
«Это его кровь, — отозвалось диким воплем в ее наболевшем сердце, — и я убила его, я пролила его кровь!»
Руки ее отпустили ставни, ноги опять коснулись мостовой Двора, и в страшной душевной тоске побежала она по той же Дороге, по которой явилась в пустыню, к горе.
Она чувствовала, что может скорее бороться с хищными пантерами, терпеть ночной холод, голод и жажду, чем с этой виною в душе явиться опять на глаза Дорофее, сенатору и Марфане. Она-то и была одним из тех призраков, вид которых напугал Павла.
Терпеливый анахорет сидел опять на каменной скамье и думал: «Однако тяжело на холоду. Славная вещь эдакая косматая овечья шуба; но Спаситель терпел и не такие страдания, а для чего же я покинул свет, как не для того именно, чтобы следовать за Ним и путем земных страданий достигнуть небесных радостей?
Там, где витают ангелы, там точно уж нет нужды в какой-то жалкой бараньей шкуре, и на этот раз своекорыстие осталось мне чуждо, ибо я поистине терплю за других, мерзну за Ермия и чтобы предохранить старика от огорчения.
Хотелось бы мне, чтобы было еще холоднее, и теперь я уже не надену, воистину никогда, никогда более не надену шубу на плечи!»
И Павел кивнул головой, точно выражая одобрение самому себе, но вскоре взгляд его омрачился; он опять заметил, что сбился с истинного пути.
«Вот эдак сделаешь горсточку добра, — продолжал размышлять он, — а сердце сразу наполнится целой верблюжьей ношей гордости. Хотя у меня и зуб на зуб не попадает, все же я жалкий негодяй! Ведь как при всех сомнениях мне было лестно, когда пришли посланные из Раиту с предложением сделаться у них старейшиной. Некогда после первой победы с четверкою коней я ликовал громче, но едва ли я был тогда надменнее, чем при этом недавнем случае! И как много таких, которые думают следовать за Господом, но стремятся только к Его величию; от унижения Его они так и сторонятся. Ты, Всевышний, мой свидетель, что я усердно ищу унижения, но каждый раз, когда меня кольнет терние, тотчас же капли моей крови превращаются в розы, а стряхну я их, придут другие и начнут усыпать венками мой путь. Мне кажется, равно трудно на земле найти страдание без радостей и радость без страданий».
Так размышлял он, стуча зубами от холода; но громкий лай собак внезапно прервал его раздумья.
Фебиций постучался в двери к сенатору.
Павел тотчас же встал и подошел к воротам.
Он мог расслышать до последнего слова все, что говорилось во дворе.
Из обоих голосов один, густой, принадлежал сенатору, другой, резкий и высокий, был, наверно, голос центуриона.
Центурион требовал от сенатора выдачи своей жены, спрятанной у него в доме, Петр же настоятельно утверждал, что Сирона со вчерашнего утра и не переступала через его порог.
Несмотря на резкий и раздраженный тон, которым говорил с ним его жилец, сенатор оставался совершенно спокойным и вскоре удалился, чтобы спросить жену, не впустила ли она Сирону в дом, пока он спал.
Павел слышал, как центурион начал расхаживать взад и вперед по двору и вдруг остановился, когда Дорофея вышла вместе с мужем и в свою очередь решительно объявила, что не знает ничего про Сирону.
— Тем лучше, — перебил ее Фебиций, — будет известно вашему сыну Поликарпу, куда она делась.
— Мой сын уехал вчера по делам в Раиту, — возразил Петр твердо и решительно. — Мы ждем его сегодня утром.
— Так, верно, он поторопился и вернулся уже раньше, — сказал Фебиций. — Наши приготовления к жертвоприношению на горе не являлись тайной, а отсутствие хозяина приманка для воров, особенно для влюбленных, которые кидают розы в окна своих избранниц. Вы, христиане, хвалитесь, что чтите святость брака; но мне сдается, что вы держитесь этого правила только относительно ваших единоверцев. С женою язычника пусть-де ваши сыновья попытают счастья; дело только в том, позволит ли муж-язычник шутить с собою или нет. Ну а что до меня, то я шутить не желаю и объявляю тебе напрямик, что не позволю позорить императорскую одежду, которую ношу, и намерен обыскать твой дом, а если найду у вас изменницу-жену и твоего сына, то привлеку его и тебя к суду и поступлю с соблазнителем по моему праву.
— Тебе пришлось бы напрасно искать, — сказал Петр, с трудом сдерживаясь. — Мое слово просто или «да» или «нет», и я еще раз повторяю его. Нет, мы не скрываем ни ее, ни его. Ни Дорофея, ни я не желаем вмешиваться в твои дела, но и не потерпим также, чтобы кто-нибудь другой, кто бы он ни был, дерзнул вмешаться в наши дела. Через этот порог переступит только тот, кому я это позволю, или императорский судья, которому я должен подчиниться. Тебе же я этого не позволяю и повторяю еще раз: Сироны нет у нас, и для тебя будет благоразумнее искать ее где-нибудь в ином месте, чем терять время здесь.
— Я не нуждаюсь в твоем совете, — выкрикнул центурион запальчиво.
— А я, — заверил Петр, — не чувствую себя призванным разбирать твои семейные споры. Сирону ты найдешь и без нашей помощи; во всяком случае труднее привязать жену к дому, чем поймать ее, если она убежит.
— Ты еще узнаешь меня, — пригрозил центурион и кинул взгляд на рабов, которые собрались во дворе и к которым присоединился и Антоний, старший сын сенатора. — Я немедленно созову моих людей, и если вы скрываете соблазнителя, то мы запрем ему выход.
— Подожди еще с час, — заговорила Дорофея, коснувшись рукою руки мужа, который уже едва сдерживался, — и ты увидишь Поликарпа, возвращающегося верхом на отцовском жеребце. Твоя жена умеет так ласково играть с его маленькими братьями и сестрами! Только ли розы, которые мой сын клал ей на подоконник, навели тебя на мысль, что он ее соблазнил, или другие соображения побуждают тебя оскорблять его и нас таким тяжким обвинением?
Часто, когда разгневанные мужчины готовы столкнуться, как мрачные грозовые тучи, их сдерживает и отклоняет друг от друга, подобно дуновению благотворного ветерка, слово из уст благоразумной женщины.
Фебиций не хотел давать отчета матери Поликарпа, но вопрос ее заставил его в первый раз толком обдумать случившееся, и он не мог не сознаться в душе, что подозрение его зиждется на весьма непрочном основании. И в то же время он должен был сказать себе, что если Сирона не скрылась у сенатора, а бежала, то он действительно только теряет здесь время и все более и более лишает себя возможности нагнать ее.
Считанные секунды потребовались на это соображение, и, умея себя сдерживать в случае надобности, он сказал уклончиво: «Посмотрим, подождем», и направился медленным шагом, не простившись с хозяевами, к своей квартире.
Но он не успел еще дойти до двери, как на улице послышался топот лошади, и Петр крикнул ему вслед:
— Подожди еще немного; приехал Поликарп и может лично оправдаться перед тобою.
Центурион остановился, сенатор дал старому Иофору знак, и тот отворил ворота; всадник соскочил с лошади и вошел во двор, но это был не Поликарп, а какой-то амалекитянин.
— Что скажешь? — спросил сенатор, обращаясь наполовину к гонцу, наполовину к центуриону.
— Поликарп, твой сын, — ответил гонец, смуглый мужчина зрелых лет, с гибкими членами и бойким языком, — шлет тебе и твоей супруге свой привет и приказывает уведомить тебя, что он приедет к полудню с восемью человеками, нанятыми в Раиту. Просит отвести всем помещение и приготовить обед.
— А когда ты уехал от моего сына? — спросил Петр.
— За два часа до захода солнца.
Петр вздохнул облегченно, теперь только вполне уверившись в невиновности своего сына; но, нисколько не торжествуя и не давая Фебицию почувствовать нанесенную им обиду, он сказал ласково, искренно сочувствуя несчастью галла:
— Я был бы рад, если бы этот гонец мог также указать тебе, где твоя жена. Она все не могла привыкнуть к тихой жизни в нашем оазисе. Может быть, она убежала, чтобы отправиться в какой-нибудь другой город, где для такой молодой красавицы более разнообразия, чем в нашем уединенном городке среди пустыни.
