Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
— Она умерла?
— Дай бог, чтобы она умерла.
— Что она сделала?
— Она убежала с Эгле, рассыльным графа Даниеля, и мы не знаем, где она.
Пришла его жена, и от этого разговора ее страдание возобновилось и она упала в обморок. Консьерж, увидев мое сочувствие его скорби, сказал, что прошло только восемь дней, как случилось с ними это несчастье.
— Я знаю Эгле, — сказал я. — Это известный мошенник. Он сделал ей предложение?
— Нет, потому что он был уверен, что мы не дадим своего согласия.
— Люси меня удивила.
— Он ее соблазнил, и мы только после ее бегства поняли, откуда взялся ее большой живот.
— И давно они познакомились?
— Она узнала его через месяц после вашего отъезда. Он, должно быть, ее заколдовал, потому что это была голубка, и вы можете, я думаю, это засвидетельствовать.
— И никто не знает, где они?
— Никто. Бог знает, что этот несчастный с ней сделал.
Столь же огорченный, как эти честные люди, я пошел в лес, чтобы переварить мою печаль. Я провел два часа, размышляя о добрых и злых качествах, которые все начинаются с «Если». Если бы я попал туда, как я мог, восемь дней назад, любящая Люси доверила бы мне все, и я бы предотвратил это убийство. Если бы я вел себя с ней, как с Нанетт и Мартон, она бы не ощущала себя в положении изнасилованной, после того, как я ее покинул, и что должно было явиться главной причиной того, что она отдалась желаниям негодяя. Если бы она не узнала меня до курьера, ее еще чистая душа не услышала бы его. Я был в отчаянии, в связи с необходимостью признать себя агентом бесчестного соблазнителя, поработавшим для него:
El fior che sol potea pormi fra dei, Quel fior che iniatto io mi venia serbando Per non turbar, ohimé![33]
Очевидно, если бы я знал, где, возможно, она находится, я бы отправился туда в течение часа. До своего падения Люси казалась мне понятной, я был тщеславен и горд, что имел силу воли оставить ее нетронутой, а теперь раскаивался и стыдился своей глупой бережливости. Я пообещал себе вести себя в дальнейшем более умно в вопросах сбережения. Некоторое время меня мучила мысль, что Люси, находясь в нищете и, возможно, в бесчестии, должна, вспоминая меня, ненавидеть и проклинать меня, как первую причину своих несчастий. Это трагическое событие заставило меня придерживаться новой системы, с которой в дальнейшем я зашел слишком далеко.
Я присоединился к шумной компании в саду, которая меня так развлекла, что за столом я всех веселил. Моя печаль была так велика, что я должен был либо безумно веселиться, либо уехать. Что придало мне сильный толчок, было лицо, а еще более характер, совершенно для меня новый, новобрачной. Ее сестра была красивей ее, но девственницы начали меня тревожить. Я видел от них слишком много хлопот. Эта новобрачная, в возрасте девятнадцати — двадцати лет, привлекала к себе внимание всей компании из-за своих деланных манер. Болтливая, перегруженная максимами, которые она считала необходимым выставлять на парад, благочестивая и влюбленная в мужа, она не скрывала боли, которую он причинял ей, когда показывал себя очарованным ее сестрой, сидевшей за столом визави с ним, и служил ей. Этот муж, легкомысленный человек, который, возможно, очень любил свою жену; но считал правильным тоном показывать безразличие по отношению к ней и, из тщеславия, старался давать ей поводы для ревности. Она, в свою очередь, боясь показаться дурой, не реагировала на них. Добрая компания ее смущала как раз потому, что она хотела показать, что она этим пренебрегает. Когда я изрекал чушь, она слушала внимательно, и, чтобы не сойти за глупую, смеялась не впопад. Она показалась мне, наконец, такой забавной, что я решил взяться за нее.
Мое внимание, мои выходки, мои большие и малые усилия довели до сведения всех не позднее, чем на третий день, что я остановил свой выбор на ней. Муж, который был предупрежден публично, старался казаться бесстрашным, и не обращал внимания, когда ему говорили, что я опасен. Я притворялся скромным, и зачастую беззаботным. Что касается его, то, соответственно его роли, он побуждал меня ухаживать за его женой, которая, в свою очередь, играла, очень плохо, disinvolta[34].
На пятый или шестой день, гуляя со мной в саду, она была настолько глупа, что стала объяснять мне действительные причины своего беспокойства, и вред, который причиняет себе ее муж, давая ей поводы для него. Я ей ответил дружеским тоном, что единственным средством исправить его в короткий срок является притвориться, что она не видит, как он делает политесы ее сестре, и, в свою очередь, притвориться влюбленной в меня. Чтобы заставить принять эту игру, я сказал ей, что это трудно, и что надо обладать большим умом, чтобы играть такую сложную роль. Она заверила меня, что будет играть превосходно; но она играла так плохо, что компания поняла, что проект мой собственный. Когда я оказался с ней в аллеях сада, убедившись, что никто нас не видит, и стал объяснять ей, что хочу лишь получше ввести ее в роль, она стала серьезна, затем повелительна, и, наконец, использовала неосторожное средство отдалиться от меня — бегство, присоединившись к другим, которые затем посмеялись надо мной, называя меня плохим охотником. Я тщетно упрекал ее за эти действия нежданным триумфом, который она принесла своему мужу. Я похвалил ее ум и выразил сожаление по поводу ее воспитания. Я сказал, чтобы ее успокоить, что мои манеры с умной женщиной, вроде нее, были таковы, как это принято в хорошей компании.
Но через десять — двенадцать дней она отчаялась во мне, говоря, что я, будучи священником, должен знать, что в области любви малейшее прикосновение — это смертный грех, что Бог все видит, и что она не хочет ни погубить свою душу, ни подвергнуться стыду оттого, что придется сказать исповеднику, что она согрешила, творя безобразие со священником. Я сказал ей, что я не священник, но она, наконец, меня сразила, спросив, сознаю ли я, что то, что я хочу проделать с ней, является греховным. Не имея мужества это отрицать, я увидел, что должен прекратить игру.
Я стал холоден с ней, и старый граф сказал при всех, что моя холодность вызвана моей неудачей, на что я не преминул ответить в набожной манере, что ее поведение дает повод судить ложно о тех, кто познал мир, но это было уже бесполезно. Но вот забавный инцидент, который произошел при развитии пьесы.
На Вознесение мы все нанесли визит мадам Бергали, знаменитой на итальянском Парнасе. При возвращении в Пасеан красивая фермерша захотела перейти в четырехместный экипаж, где ее муж уже сел с ее сестрой, а я был один в двухколесной коляске. Я поднял шум, жалуясь на это недоверие, и компания заявила ей, что она не может нанести мне такое оскорбление. Тогда она пришла, и я сказал кучеру, что хотел бы ехать по самой короткой дороге; мы отделились от остальных экипажей, поехав дорогой через лес Цекини. Небо было прекрасное, но менее чем через полчаса поднялась буря, вроде тех, которые случаются в Италии, которые длятся полчаса и готовы, кажется, потрясти землю и все стихии, и кончаются ничем, возвращая спокойное небо, освежая воздух, так что обычно они приносят больше пользы, чем вреда.
— Ах! Боже мой! — сказала фермерша — Разразилась буря!
— Да, и, хотя коляска покрыта, дождь испортит вашу одежду, мне очень жаль.
— Я спокойна за платье, но я боюсь грома.
— Заткните уши.
— А молнии?
— Форейтор, укроемся где-нибудь.
— Дома есть в получасе езды отсюда, ответил он, но через полчаса буря прекратится.
Сказав это, он спокойно продолжает свой путь, и вот, вспышки продолжаются, гром грохочет, а бедная женщина дрожит. Начинается дождь. Я снимаю манто, чтобы прикрыть спереди нас обоих, и после большой вспышки, предвещающей молнию, мы видим разряд в ста шагах перед нами. Лошади рвутся, и моя бедная дама охвачена спазматическими конвульсиями. Она прыгает на меня, сжимая крепко меня в своих объятиях. Я наклоняюсь, чтобы подобрать манто, которое упало у наших ног, и, поднимая его, прихватываю с ним ее юбки. В момент, когда она хочет их опустить, новый всплеск молнии, и страх мешает ей двигаться. Желая положить манто на нее, я пододвигаюсь, и она положительно падает на меня, а я быстро занимаю позицию верхом. Ее позиция не может более быть удачной, я не теряю времени, я мгновенно прилаживаюсь, делая вид, что поправляю мои часы на поясе штанов. Понимая, что если она не помешает мне очень быстро, она не сможет больше защититься, она делает усилие, но я говорю ей, что если она не притворится потерявшей сознание, форейтор повернется, и увидит все. Говоря эти слова, я оставляю то, что она называет меня нечестивцем, на ее совести, я хватаю ее за зад, и я одерживаю наиболее полную победу, что когда-либо получал умный гладиатор.
Лил дождь и дул очень сильный ветер в лицо, она чувствовала себя униженной и серьезно говорила мне, что я уронил ее честь, так как кучер сидел таким образом, что мог все видеть.
