Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Лил дождь и дул очень сильный ветер в лицо, она чувствовала себя униженной и серьезно говорила мне, что я уронил ее честь, так как кучер сидел таким образом, что мог все видеть.
— Я его вижу, сказал я, и он и не думает повернуться, и как бы то ни было, манто нас укрывает полностью обоих: Будьте благоразумны и держитесь, как будто вы в обмороке, потому что я вас не выдам.
Я ее убедил, и она спрашивает, как я мог вызвать молнии с таким коварством; я ей отвечаю, что молния была в сговоре со мной, и она готова поверить, что это правда; она уже почти не боится, и, увидев и почувствовав мой экстаз, спрашивает меня, закончил ли я. Я смеюсь, говоря ей, что нет, потому что хочу ее согласия вплоть до окончания бури. Соглашайтесь, или я сброшу манто.
— Вы ужасный человек, который сделает меня несчастной для конца моих дней. Наконец, вы довольны?
— Нет.
— Чего же вы хотите?
— Поток поцелуев.
— Как я несчастна! Ну ладно.
— Скажите, что простили меня. Согласитесь, что я доставил вам удовольствие.
— Да. Вы это видите. Я прощаю вас.
Затем я ее вытер; и, обратившись к ней с просьбой ответить мне той же любезностью, я увидел ее улыбающийся рот.
— Скажите мне, что вы меня любите, — сказал я.
— Нет, потому что вы атеист и вас ждет ад.
Затем мы вернулись на свое место, и погода успокоилась. Я ее уверил, что форейтор ни разу не обернулся. Смеясь над приключением и целуя ее руки, я сказал ей, что уверен, что исцелил ее от страха грома, но она не раскроет никогда секрета лечения. Она мне ответила, что, по крайней мере, она уверена, что ни одна женщина не была излечена таким лекарством.
— Это, говорю я ей, должно было происходить за тысячу лет миллион раз. Я даже скажу вам, что, садясь в экипаж, я делал на него расчет, потому что я не знал другого средства, чем это, чтобы вами овладеть. Утешьтесь. Знайте, что в мире нет ни одной боязливой женщины, которая в вашем случае смогла бы сопротивляться.
— Я верю этому, но на будущее я буду путешествовать только с мужем.
— Вы поступите дурно, потому что вашему мужу не достанет ума утешить вас так, как я.
— Это верно. Мы получили с вами уникальные знания; но будьте уверены, я больше не буду путешествовать с вами.
С такими красивыми диалогами мы достигли Пасеан раньше всех других. Едва выйдя из экипажа, она побежала и заперлась в своей комнате, пока я искал экю, чтобы дать его форейтору. Он засмеялся.
— Отчего ты смеешься?
— Вы отлично знаете.
— Держи. Это дукат. Но будь неболтлив.
Глава VI
Смерть моей бабушки и ее последствия. Я теряю расположение г-на де Малипьеро. Больше нет дома. Тинторетта. Меня помещают в семинарию. За мной охотятся. Меня запирают в форт.
За ужином говорили только о буре, и фермер, зная о болезни жены, сказал мне, что он уверен, что я никогда не поеду больше с ней. — И я с ним, — добавила она, — потому что этот нечестивый заклинал молнии своими выходками.
Эта женщина проявила настоящий талант, избегая меня, так что я более ни разу не оставался с ней наедине.
По возвращении из Венеции я был вынужден изменить своим привычкам из-за болезни моей доброй бабушки, которую не покидал до последнего ее вздоха. Она не могла ничего мне оставить, потому что отдала при жизни мне все, что имела. Эта смерть имела последствием то, что мне пришлось принимать новый образ жизни. Через месяц я получил письмо от матери, где говорилось, что, поскольку, по всей видимости, она не вернется больше в Венецию, она намерена отказаться от дома, который там содержала. Она сказала, что сообщила о своем намерении аббату Гримани, и я должен следовать его указаниям. Он должен будет, после продажи всей мебели, поместить меня, моих братьев и сестру в хороший пансион. Я отправился к г-ну Гримани заверить его, что он найдет меня всегда в своем распоряжении. Аренда дома была выплачена до конца года.
Когда я узнал, что к концу года у меня не будет больше дома, и что продается вся мебель, я больше не был стеснен в моих потребностях. Я также продал белье, гобелены, фарфор: это была моя часть от продажи зеркал и кроватей. Я знал, что это сочли бы неправильным, но это было наследство моего отца, на которое моя мать не могла претендовать; я рассматривал себя, как хозяина. Что касается моих братьев, то мы всегда могли найти способ договориться. Четыре месяца спустя я получил письмо от матери из Варшавы, в котором содержалось другое. Вот перевод письма моей матери: «Я знакома здесь, мой дорогой сын, с ученым монахом Миниме[35], калабрийцем, чьи выдающиеся качества заставили меня подумать о вас, когда он удостаивал меня своим визитом. Я сказала ему год назад, что у меня есть сын, избравший дорогу священника, что я не имею возможностей его содержать. Он ответил, что этот мальчик станет ему сыном, если я смогу получить от королевы назначение на епископство в его стране. Все будет в порядке, сказал он, если она окажет любезность рекомендовать его своей дочери — королеве Неаполя. Исполненная веры в Бога, я бросилась к ногам Ее Величества, и обрела ее милость. Она написала своей дочери, и та сделала так, что Господин наш папа избрал монаха епископом Мартурано. По его словам, он примет вас в середине следующего года, потому что прежде, чем ехать в Калабрию, он должен побывать в Венеции. Он вам напишет об этом сам, ответьте ему, пришлите мне свой ответ, и я ему его передам. Он вам укажет путь к самым высоким постам Церкви. Вообразите же мое утешение, когда я увижу вас в двадцать или тридцать лет по меньшей мере епископом. В ожидании его прибытия аббат Гримани будет заботиться о вас. Даю вам свое благословение и остаюсь и т. д…» Письмо от епископа, написанное по латыни, сказало мне о том же. Оно было полно слащавости.
Он предупреждал меня, что остановится в Венеции только на три дня. Я ответил соответственно. Оба эти письма превратили меня в фанатика. Прощай, Венеция! Полный уверенности, что я встаю на путь, ведущий к вершинам счастья, ждущим меня в конце карьеры, я в нетерпении хотел поскорее к этому приступить, и был полон радости, не чувствуя в своем сердце никакого сожаления обо всем том, что покидаю, удаляясь от родины. Суета кончена, говорил я себе, и меня ждет великое и прочное будущее.
Г-н Гримани, высказав наилучшие пожелания по поводу моей дальнейшей судьбы, заверил, что найдет для меня пансион, в котором я поселюсь до начала следующего года, в ожидании епископа.
Г-н Малипьеро, который в своем роде был мудрым человеком и наблюдал меня в Венеции погруженным в суетные удовольствия, был рад увидеть теперь идущим в направлении своего подлинного предназначения и видеть живую устремленность моей души, с которой я подчинился складывающимся обстоятельствам. Затем он преподал мне урок, который я никогда не забуду. Он сказал мне, что знаменитая заповедь стоиков Sequere Deum[36] означает ничто иное, как — «откажись от того, что предлагает тебе судьба, если ты не чувствуешь сильного нежелания это отдать». Это, сказал он мне, утверждает и демон Сократа: Expe revocans Raro impellens[37], и оттуда же идет: Le destin sait nous guider[38] тех же стоиков. Именно в том состояла наука г-на Малипьеро, ученого, не изучавшего ни одной книги, кроме книг о природе морали.
Но в рамках максим этой самой школы со мной случилось через месяц происшествие, которое навлекло на меня невзгоды, но ничему не научило.
Г-н Малипьеро полагал, что распознает по физиономии молодых людей признаки, которые свидетельствуют об абсолютной власти над ними Фортуны. Когда он видел такое, он старался наставлять их способствовать Фортуне мудрым поведением, потому что, как он разумно указывал, лекарство в глупых руках становится ядом, а яд в руках мудрых — лекарством. У него было три любимца, для которых он делал все, от него зависящее, в том, что касалось их воспитания. Это была Тереза Имер, превратности судьбы которой были неисчислимы, и часть из них мои читатели увидят в этих мемуарах. Я был вторым, о котором они будут судить, как захотят, а третья была дочь гондольера Гардела, которой было на три года меньше, чем мне, и которая, при красоте, имела в лице поразительные признаки судьбы. Чтобы наставить ее на путь истинный, старый спекулятор учил ее танцевать; потому что, как говорится, шар не попадет в лузу, если его не толкнуть. Гардела — это та, что под именем л'Агата блистала в Штутгарте. Она была первой официальной любовницей герцога Вюртембергского в 1757 году. Она была очаровательна. Я оставил ее в Венеции, где она умерла два или три года назад. Ее муж Мишель да л'Агата был отравлен некоторое время спустя.
Однажды, когда мы все трое ужинали с ним, он покинул нас, как всегда, удалившись на сиесту. Юной Гарделе надо было пойти делать свои уроки, и она оставила меня наедине с Терезой, которая, хотя я никогда не говорил ей комплиментов, не упустила случая меня завлечь. Сидя близко друг к другу, перед маленьким столиком, спиной к двери в спальню, где, как мы предполагали, спал наш патрон, мы почувствовали желание, в невинной веселости нашей природы, сравнить различия между нашими телосложениями. Мы были в самой интересной стадии изучения, когда сильный удар трости пришелся по моей шее, а затем другой, за которым последовали бы другие, если бы я очень быстро не спасся от этого града, прыгнув за дверь. Я пошел домой, без пальто и без шляпы. Через пятнадцать минут я расквитался за все, получив записку через старую гувернантку сенатора, в которой меня предупредили, чтобы я больше не смел ступить ногой во дворец Его Превосходительства. В минуту я ответил следующим образом:-«Вы побили меня, будучи в гневе, и по этой причине вы не можете похвастаться, что дали мне урок. Так что я ничему не научился. Я могу вас простить, только забыв, что вы мудрец, и я не забуду этого никогда». Этот сеньор, возможно, был прав, но со всем его благоразумием он поступил неблагоразумно, потому что все его слуги догадались, почему он меня изгнал, и, следовательно, весь город смеялся над этой историей. Он не осмелился сделать ни малейшего упрека Терезе, как она сказала мне некоторое время спустя, но, разумеется, она не посмела просить у меня прощения.
