Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
— Вы рассуждаете, как ангел, но как можете вы быть уверены, что она меня любит?
— Очень уверена. При той братской дружбе, которая нас соединяет, я могу искренне вас уверить. Когда Анжела спит с нами, она называет меня своим дорогим аббатом, покрывая меня поцелуями.
Нанетт, засмеявшись, закрыла рукой ей рот, но эта наивность внушила мне такой огонь, что я лишь с большим усилием смог сохранить самообладание. Мартон говорит Нанетт, что невозможно, имея ум, не знать, что делают две девочки — хорошие подруги, когда они спят вместе.
— Без сомнения, добавил я, никто не обращает внимания на эти шалости, и я не думаю, дорогая Нанетт, что вы сочли эту дружескую доверчивость вашей сестры слишком нескромной.
— Так делается. Но мы об этом не говорим. Если бы Анжела знала…
— Она была бы в отчаянии, я понимаю; но Мартон дала мне такой знак дружбы, что я буду признателен ей до самой смерти. Это так. Я ненавижу Анжелу и не буду больше говорить о ней. Это испорченная душа; она хотела бы моей гибели.
— Но она не виновата, если она вас любит и хочет выйти за вас замуж.
— Согласен, но, используя это средство, она думает только о своих собственных интересах, и, зная, что я страдаю, она может продолжать так, только если не любит меня. Исходя из ложного чудовищного представления, она замещает свои грубые желания с этой очаровательной Мартон, которую хочет представить своим мужем.
Взрывы смеха Нанетт удвоились, но я не сменил своего серьезного вида и не изменил стиля общения с Мартон, выдавая самые напыщенные похвалы ее прекрасной искренности. Наибольшее удовольствие я получил, сказав Мартон, что Анжела в свою очередь должна была бы служить ей мужем, на что она, засмеявшись, сказала, что она может быть мужем только для Нанетты, и Нанетта должна была с этим согласиться. Но как называет она своего мужа, спросил я ее.
— Этого никто не узнает.
— Вы кого-то любите, — сказал я Нанетт.
— Это правда, но никто никогда не узнает мою тайну.
Я польщен тем, что Нанетта может быть тайной соперницей Анжелы. Но вместе с этими приятными предположениями я потерял желание провести ночь, ничего не делая, с этими двумя девушками, которые были созданы для любви. Я сказал им, что счастлив, что нас связывает только чувство дружбы, потому что без этого мне было бы неловко провести с ними ночь, не собираясь давать им знаки своей нежности и не получая их обратно, потому что, объяснил я им с очень холодным видом, вы, одна и другая, восхитительно красивы, и способны вскружить голову каждому мужчине, о чем вы, конечно, и сами отлично знаете. Сказав это, я притворился, что собираюсь заснуть сидя. Не делайте так, сказала Нанетт, ложитесь в кровать, мы пойдем спать в другую комнату на диван.
— Я думаю, что этим самым я поступлю, как самый трусливый из мужчин. Поболтаем: желание спать у меня прошло. Я только сердит на вас. Это вы должны спать в постели, а я пойду в другую комнату. Если вы меня опасаетесь, заприте меня; но вы были бы неправы, потому что я люблю вас только как брат.
— Мы никогда этого не сделаем, сказала Нанетт. Позвольте вас уговорить, ложитесь здесь.
— Я не могу спать одетым.
— Раздевайтесь. Мы на вас не смотрим.
— Я этого не боюсь; но я никогда не смог бы заснуть, видя, что вы должны бодрствовать из-за меня.
— Мы тоже будем спать, но не раздеваясь, говорит Мартон.
— Это недоверие, которое оскорбляет мою порядочность. Скажите, Нанетт, считаете ли вы меня честным человеком?
— Да, конечно.
— Хорошо. Тогда вы должны доверять мне. Вы должны лечь с обеих сторон со мной, совсем раздетые, и положиться на мое честное слово, что я вас не трону. Вас двое, а я один, чего вам опасаться? Разве вы не свободны уйти из постели, если я перестану быть разумным? Короче говоря, если вы не решитесь дать мне этот знак доверия, по крайней мере, когда увидите меня спящим, я не пойду спать.
После чего я перестал разговаривать, делая вид, что задремал, а они стали говорить тихо; потом Мартон сказала мне, чтобы я шел ложиться в постель, и они последуют этому примеру, когда увидят, что я заснул. Нанетт также обещала мне это; тогда я повернулся к ним спиной, и, раздевшись догола, лег на кровать и пожелал им спокойной ночи. Сначала я притворялся спящим, но четверть часа спустя заснул по-настоящему. Я проснулся, только когда они пришли в постель; но сначала я повернулся, чтобы снова заснуть, и начал двигаться, лишь когда убедился, что они заснули. Если они и не спали, очевидно, они создавали видимость этого. Они повернулись ко мне спиной, и мы остались в темноте. Я начал с той, к которой был повернут лицом, не зная, была ли это Нанетт или Мартон. Я нашел ее свернувшейся в клубок и завернувшейся в рубашку, но не стал торопиться, и, продвигаясь в своем предприятии лишь самыми маленькими шажками, привел ее к осознанию, что наилучшее, что она может делать — это притвориться спящей и предоставить мне возможность действовать. Мало-помалу я развернул ее, мало-помалу она сама развернулась, и мало-помалу, с помощью последовательных перемещений и очень медленно, но чудесным образом в согласии с природой, она оказалась в позиции, в которой не смогла бы предложить мне ничего более приятного, чем проявиться. Я начал дело, но чтобы делать его хорошо, мне нужно было, чтобы она согласилась, так, чтобы не иметь больше возможности уклоняться, и природа, наконец, заставила ее решиться на это. Я нашел первую из них свободной от сомнений, и, не имея оснований сомневаться не только в причиняемой боли, но и в том, что ее готовы были терпеть, был этим удивлен. Будучи обязанным свято уважать предрассудок, которому я был обязан наслаждением, сладость которого вкусил первый раз в жизни, я оставил жертву в покое, и повернулся в другую сторону, чтобы проделать то же самое с сестрой, которой приходилось полагаться всецело на мою признательность.
Я нашел ее лежащей неподвижно, в позе, которую принимают, когда глубоко спят без всяких опасений, лежа на спине. С величайшими предосторожностями, остерегаясь малейшей опасности ее разбудить, я начал угождать ее душе, будучи убежден, что это для нее совершенно внове, как и для ее сестры; и я продолжал пребывать в этом убеждении, пока не ощутил очень естественное движение, без которого мне было бы невозможно увенчать труд; она помогла мне торжествовать, но во время кризиса она оказалась не в силах продолжать притворство. Она выдала себя, сжав очень плотно меня в своих объятиях и впившись своим ртом в мой. После чего я сказал ей:
— Я уверен, что вы Нанетт.
— Да, и я полагаю себя счастливой, как и моя сестра, если только вы честны и постоянны.
— До самой смерти, мои ангелы; все, что мы сделали, это дела любви, и больше нет вопроса об Анжеле.
Затем я попросил их подняться, чтобы зажечь свечи, и Мартон сотворила эту любезность. Когда я увидел Нанетт в своих объятиях, воодушевленную огнем любви, и Мартон со свечой, смотрящую на нас и, казалось, обвиняющую нас в неблагодарности за то, что мы ничего ей не говорим, в то время как она была первой, ответившей на мои ласки и вдохновившей свою сестру проделать то же самое, я почувствовал все свое счастье.
— Поднимемся, сказал я им, чтобы поклясться в вечной дружбе, и чтобы нам освежиться.
Мы погрузились все трое в чан с водой — туалет моего изобретения, который заставил нас смеяться, и который возобновил все наши желания, а затем, в костюмах золотого века, мы доели остатки языка и опустошили другую бутылку. После того, как мы наговорили сотню слов, которые в опьянении наших чувств можно интерпретировать только как любовь, мы снова легли и провели в разнообразных дебатах весь остаток ночи. Нанетта положила этому конец. Когда мадам Орио ушла к мессе, я должен был их покинуть, во избежание пересудов. Убедив их, что я не думаю больше об Анжеле, я отправился к себе и погрузился в сон до самого обеда.
Г-жа де Малипьеро нашла у меня радостный вид и запавшие глаза; я предоставил ей возможность воображать все, что она хочет, но не сказал ей ничего. Послезавтра я явился к г-же Орио, и, поскольку Анжелы там не было, пообедал и ушел с г-ном Роза. Нанетт улучила момент, чтобы передать мне письмо и пакет. В пакете лежал кусок пасты с отпечатком ключа, а в письме было сказано заказать изготовление ключа и приходить ночевать с ними, когда бы я ни захотел. Кроме того, она дала мне понять, что Анжела была с ней на следующую ночь, и по привычкам, которые у них появились, она догадалась обо всем, что случилось, и что они повинились ей, упрекнув ее в том, что она была всему причиной. Она высказала им самые резкие упреки, и поклялась, что никогда больше не ступит к ним ногой. Их это не обеспокоило. Через несколько дней судьба избавила нас от Анжелы. Она переехала жить в Виченцу со своим отцом, который там поселился на два года, чтобы рисовать фрески в квартирах. Таким образом, я остался спокойным обладателем этих двух ангелов, с которыми проводил ночь по крайней мере дважды в неделю, и где меня всегда ожидали, с ключом, которым они смогли меня обеспечить.
