Виктор Гюго - Девяносто третий год
— Да, и отправлены в Каэнский замок, — вставил свое слово Дантон.
— В депешах говорится далее, — продолжал Робеспьер, — что партизанская война организуется на широкую ногу. В то же время готовится высадка англичан; вандейцы и англичане — это значит бретонцы и британцы. Финистерские мужланы говорят тем же языком, как и корнуоллская сволочь. Я предъявил вам перехваченное письмо Пюизе{121}, в котором говорится что «двадцать тысяч красных мундиров, появившись на месте восстания, заставят подняться сто тысяч человек». Когда крестьянское восстание вспыхнет во всю мощь, произведена будет высадка англичан. Вот их план. Не угодно ли вам обратиться к карте.
Робеспьер продолжал, водя пальцем по карте:
— Англичане могут выбрать для высадки любой пункт, от Канкаля до Пемполя. Крэг предпочел бы Сент-Бриесскую бухту, генерал Корнваллис{122} — Сен-Кастскую. Левый берег Луары охраняется мятежной Вандейской армией, а что касается восьмидесятимильного открытого пространства между Ансенисом и Понторсоном, то сорок нормандских общин обещали свое содействие для его защиты. Высадка будет произведена в трех пунктах: в Плерене, Иффиниаке и Пленефе; из Плерена высадившиеся войска пойдут на Сент-Брие, а из Пленефа — на Ламбалль. На второй день они достигнут Динана, где содержатся девятьсот английских пленных, и в то же время займут Сен-Жуан и Сен-Меэн, где будет оставлена кавалерия. На третий день две колонны направятся: одна из Жуана на Бедэ, а другая из Динана на Бешерель, — место, сильно укрепленное природой, где будут поставлены две батареи. На четвертый день они будут в Ренне, а Ренн — ключ Бретани; в случае взятия Ренна падут также Шатонеф и Сен-Мало. В Ренне хранятся пятьдесят полевых орудий и миллион патронов…
— Которые они, конечно, захватят, — пробормотал Дантон.
— Далее, — продолжал Робеспьер, — они направят из Ренна три колонны: одну — на Фужер, другую — на Витрэ, третью — на Редон. Так как мосты разрушены, то неприятель возьмет с собой — на это прямо указывается в донесении — понтоны и бревна, и, кроме того, он будет иметь при себе проводников, которые укажут ему те места, где кавалерия может переправиться через реку вброд. Из Фужера он направится на Авранш, из Редона — на Ансенис, из Витрэ — на Лаваль. Нант и Брест должны будут сдаться. Редон господствует над всем течением Вилэны, Фужер — над большой дорогой в Нормандию, Витрэ — над Парижской дорогой. По прошествии двух недель соберется армия разбойников в триста тысяч человек, и вся Бретань будет в руках короля Франции.
— То есть короля Англии, — поправил Дантон Робеспьера.
— Нет, короля Франции, — настаивал тот и затем продолжал: — А король Франции — враг более серьезный. Для того чтобы прогнать иноземца, достаточно двух недель, а чтобы уничтожить у нас монархию, потребовалось восемнадцать столетий.
Дантон, снова усевшись, облокотился на стол, схватился руками за голову и задумался.
— Вы видите, в чем заключается опасность, — продолжал Робеспьер. — Витрэ открывает англичанам дорогу в Париж.
Дантон поднял голову и, опустив свои оба сжатых кулака на лежавшую перед ним карту, точно на наковальню, воскликнул:
— А разве, Робеспьер, Верден не открывал пруссакам дорогу на Париж?
— Ну, так что ж из этого?
— А то, что мы прогоним англичан точно так же, как мы прогнали пруссаков.
И Дантон снова вскочил. Робеспьер положил свою холодную руку на горячую руку Дантона.
— Дело в том, Дантон, — проговорил он, — что Шампань не была за пруссаков, а Бретань — за англичан. В Вердене велась обычная война, в Витрэ будет вестись война междоусобная. А ведь это, кажется, разница, и не маленькая, — прибавил он серьезным и холодным голосом и затем продолжил: — Садитесь, Дантон, и лучше вглядитесь в карту, чем стучать по ней кулаком.
Но Дантона не так-то легко было унять.
— Никак не могу взять в толк, — воскликнул он, — что опасность усматривают с запада, когда она надвигается с востока. Я согласен с вами, Робеспьер, что Англия поднимается с прибрежья океана; но Испания поднимается с юга, Италия — с юго-востока, Германия — с востока. А там, вдали за ними, заворочался еще русский медведь. Опасность, Робеспьер, охватила нас кольцом, и мы находимся внутри этого кольца. Извне — коалиция, внутри — измена. На юге Серван{123} приотворяет для короля Испании дверь во Францию, на севере Дюмурье{124} переходит к неприятелю. Впрочем, он всегда меньше угрожал Голландии, чем Парижу. Неервинден{125} совершенно перечеркивает Жемапп и Вальми. Философ Рабо Сент-Этьен{126}, изменник, как того, впрочем, и следовало ожидать от протестанта, вступает в переписку с царедворцем Монтескье. Армия сильно поредела; теперь не найдется ни одного батальона, в котором оказалось бы налицо более 400 человек; в храбром Цвейбрюкенском полку осталось всего полтораста человек; Памарский лагерь пришлось покинуть; в Живе осталось всего только пятьсот кулей муки; нам пришлось отступить до Ландау; Вурмзер{127} теснит Клебера; Майнц храбро держится, но еще вопрос — долго ли это будет? Конде можно считать потерянным, равно как и Валансьенн, что не мешает Шанселю, защищающему Валансьенн, и старику Феро, защищающему Конде, быть истинными героями, равно как и Менье, защищающему Майнц. Но зато, к сожалению, всех остальных нельзя не признать изменниками: Дарвилль изменяет в Ахене, Мутон изменяет в Брюсселе, Баланс{128} изменяет в Бреде, Нельи изменяет в Лимбурге, Миранда{129} изменяет в Мастрихте; Стенжель{130} — изменник, Лану{131} — изменник, Лигоне — изменник, Мену{132} — изменник, Диллон{133} — изменник, это все — презренные последователи Дюмурье. Нужно показать пример. Маневры Кюстина взад и вперед тоже весьма подозрительны; я подозреваю его в том, что он предпочитает лично для него выгодное взятие Франкфурта полезному для дела республики взятию Кобленца. Положим, что Франкфурт может заплатить четыре миллиона военной контрибуции; но что это значит по сравнению с уничтожением гнезда эмигрантов в Кобленце? Менье умер 13 июня, и теперь у нас остается один только Клебер. А тем временем силы герцога Брауншвейгского увеличиваются, и он движется вперед, водружая немецкое знамя на всех занимаемых им французских крепостях. Маркграф Бранденбургский является в настоящее время вершителем судеб Европы; он забирает наши провинции, и, вот вы увидите, скоро заявит претензии на Бельгию. Право, можно было бы подумать, что мы действуем в пользу Берлина. Если так будет продолжаться и дальше и если мы не примем против этого мер, то окажется, что французская революция была произведена в пользу Потсдамского двора, что единственным ее результатом будет увеличение небольшого государства Фридриха II{134} и что мы умертвили короля Франции ради короля Пруссии.
Здесь свирепый Дантон разразился хохотом. Хохот Дантона вызвал улыбку на устах Марата.
— У каждого из вас свой конек, — заговорил последний, — у вас, Дантон, — Пруссия, у вас, Робеспьер, — Вандея. Ну, так позвольте же и мне высказаться. Вы, сев на своего конька, упускаете из виду самое главное: кофейни и кабаки. Кофейня Шуазеля — якобинская, кофейня Патеня — роялистская, кофейня Приятелей враждебна национальной гвардии, кофейня у Сен-Мартенских ворот стоит за последнюю, кофейня Регентства высказывается против Бриссо{135}, кофейня Корацца — за него, кофейня Прокопа клянется именем Дидро, кофейня Французского театра — именем Вольтера, в кофейне Ротонды рвут на клочки ассигнации, кофейни Сен-Марсо неистовствуют, кофейня Манури обсуждает вопрос о муке, в кофейне Фуа — гвалт и кутежи, в кофейне Перрона жужжат финансовые трутни. Вот на все на это следовало бы обратить внимание.
Дантон перестал хохотать; Марат продолжал улыбаться. Улыбка карлика иногда бывает страшнее хохота великана.
— Вы что желаете — дурачить нас, Марат? — сердитым тоном спросил Дантон.
Марата всего передернуло; он перестал улыбаться.
— А-а, узнаю вас, гражданин Дантон, — прошипел он. — Не вы ли на собрании Конвента назвали меня «какой-то Марат». Но слушайте же! Я прощаю вам это. Мы переживаем какое-то глупое время; но это все пустяки. Вспомните, кто я таков! Я разоблачил Шазо{136}, Петиона{137}, Керсена{138}, Моретона{139}, Дюфриша-Валазе, Лигонье, Мену, Банвиля, Жансонне{140}, Бирона, Лидона{141}, Шамбона{142}. Ну, что ж, разве я был неправ? Я чую изменников и я нахожу полезным разоблачить его прежде, чем он успеет совершить преступление. Я имею привычку говорить накануне то, что вы говорите на следующий день. Кто, как не я, представил собранию полный план уголовного законодательства? Что я делал до сих пор? Я требовал, чтобы революция была дисциплинированна; я велел снять печати с тридцати двух папок со сданными в архив делами; я потребовал выдачи бриллиантов, врученных госпоже Ролан{143}; я добился того, чтобы Комитету общественной безопасности были выданы бланки приказов об аресте, в которых остается только проставить имя; я указал на пропуски в докладе Линде{144} о преступлениях Людовика Капета; я подал голос за немедленную казнь тирана; я защищал моконсельский и республиканский батальоны; я не допустил прочтения писем Нарбонна{145} и Малуэ; я сделал предложение в пользу раненых солдат; я заставил упразднить «комиссию чести»; я уже после поражения при Монсе{146} предчувствовал измену Дюмурье; я потребовал, чтобы сто тысяч родственников эмигрантов были задержаны в виде заложников за комиссаров, выданных неприятелю; я предложил объявить изменником всякого народного представителя, переходящего за парижские заставы; я сорвал маску с Ролана{147}, устроившего беспорядки в Марселе{148}, я настоял на том, чтобы назначена была награда за голову сына Филиппа Эгалитэ; я отстаивал Бушотта; я потребовал поименного голосования для удаления Инара с президентского кресла; я заставил принять резолюцию о том, что парижане оказали великую услугу отечеству. И за все это Луве{149} называет меня паяцем, Финистерский департамент и город Луден требуют моего изгнания, город Амьен требует, чтобы на меня надели намордник. Кобург{150} требует моего ареста, а Лекуант-Пюираво предлагает Конвенту объявить меня сумасшедшим. А теперь скажите-ка, гражданин Дантон, зачем вы позвали меня на ваше совещание, если не для того, чтобы выслушать мое мнение? Разве я просил вас об этом? Нисколько! Мне вовсе не по вкусу разговоры с такими антиреволюционерами, как вы и Робеспьер. Впрочем, этого и следовало ожидать, что вы не в состоянии будете понять меня. Вы так же мало на это способны, как Робеспьер, а Робеспьер — как вы. Неужели же здесь не найдется другого государственного человека, кроме меня? Вас, значит, приходится учить политической азбуке. Словом, я вот что хотел вам сказать: вы оба ошибаетесь; опасность кроется не в Лондоне, как полагает Робеспьер, и не в Берлине, как думаете вы, Дантон, а в Париже. Она кроется в отсутствии у нас единства, в том, что всякий, начиная с вас обоих, считает себя вправе тянуть в свою сторону, в анархии в мыслях, в отсутствии твердой воли.
