Владислав Бахревский - Сполошный колокол
— Что приключилось? Почему набат?
Отвечал ему Никита Сорокоум:
— Воевода, окольничий, князь Василий Петрович, мы пришли к тебе просить, чтобы ты отпустил нам свинец и порох!
Василий Петрович мигом вспотел:
— На что вам свинец и порох? Али что из-за рубежа слышно? Если слышно, мы пошлем проведывать. С немцами войны нет.
Налетел на воеводу Прошка Коза:
— Из-за рубежа не слыхать! Боимся московского рубежа! Слышали мы, идут к нам во Псков многие служилые люди. С немцами войны нет! Да нам страшны те немцы, что с Москвы по наши головы идут!
— С государем драться собираетесь? — покраснел в ярости, затопал ногами, забыв про страх, верный царский слуга князь Львов. — Пороху и свинцу не дам! Сначала меня задавите, а потом уж будут вам и печать, и казенные ключи.
Убежал в Съезжую избу, затворился.
— С ружьем! — закричал Прошка Коза.
— С ружьем! — ответила ему толпа.
Съезжая изба была мигом окружена, стрельцы Прошки установили пищали и взяли на прицел окна.
— Изменник! — летело по площади.
Кто-то из стрельцов бросился с топором к двери и начал рубить ее.
И тогда дверь распахнулась. Львов с иконой Спаса и руках выбежал к толпе.
— Православные! Какого вы изменника государю нашли во мне? Вот вам образ Спаса — я не изменник государю.
— Дай свинец и порох! — крикнули ему.
— Волею пороха и свинца не дам! Берите силой!
Прошка Коза отобрал у воеводы ключи от погребов и повел князя во Всегороднюю избу. Встретил его там Гаврила Демидов.
— Воевода, князь Василий Петрович, — сказал староста, — на город идет князь Хованский с войском. Народ решил затвориться и не пускать Хованского до тех пор, пока государь не примет нашего челобитья. А потому отдай нам, старостам, городские ключи.
Воевода молча выложил перед Гаврилой символ власти своей — ключи Пскова.
— А теперь, князь Василий Петрович, садись с нами и послушай, что мы тебе скажем.
Воевода хотел из упрямства стоять, но ноги не держали. Сел.
— Народ решил, чтобы ты, князь Василий Петрович, как и прежде, ездил бы в твою Съезжую избу вершить дела.
— Меня государь послал быть во Пскове воеводой, потому я и без вашего указа буду сидеть там, где мне велено.
Поднялся было, но Гаврила удержал его властным жестом руки:
— Мы собираемся послать к государю челобитную и выборных людей многих. Но в Москве с нашими людьми обращаются дурно, а потому народ решил: если вы, воеводы, ты да Собакин, не пошлете с нашими челобитчиками в Москву детей своих, то мы возьмем их силой, не в честь. Если же государь что-нибудь велит сделать над нашими челобитчиками, то мы вас, воевод, предадим смерти.
— Кто хозяин в городе? — вскричал воевода.
— Ныне во Пскове хозяин — народ, — ответил ему Гаврила.
Бой при луне
На молодом теле раны заживают быстро. И как только Донат встал на ноги, он пошел проведать матушку и сестер.
В дом ломилось полдюжины гуляк. Сиволапыч грозил им из-за дверей, а они обещали поджечь дом, если им не откроют.
Донат вытащил из ножен саблю:
— Вон со двора!
Гуляки повернулись к Донату. Да видят — парень не шутит. Одного кончиком сабли по щеке чиркнул: так и развалил щеку надвое. Бросились бежать лихоимцы.
— Спасибо, господин! — поклонился Сиволапыч Донату. — Вовремя пришел.
Донат поздоровался со стражем емельяновского дома.
Глядел на детинушку со вниманьем: не Сиволапыч ли — человек-медведь — выручает его из бед? Уж больно похож шириною. Но Сиволапыч глаз не отвел, об Афросинье сказал:
— Хворает хозяюшка. Каждый день беды ждем. Из Москвы тоже вести нехороши. Федор Емельяныч до Москвы, слава Богу, доехал, а его там за пристава отдали… Государь на него гневается.
Сестры были печальны. У матушки глаза красны. Донат сказал ей:
— Надо бы домишко купить. Ныне, как Хованского с войском ждут, домишки дешевы. А в этих хоромах жить — беды недолго дождаться.
— Не можем, сын, уйти мы из этого дома, — возразила матушка.
— Почему же?
— Не можем в худой час Афросинью одну оставить. Она хоть и неласково нас приняла, а приняла. Теперь мы ей — единственная опора и утешение.
— Так и Афросинью в тот домишко с собой возьмем.
— Не пойдет она.
Отправился Донат к Афросинье сам. Приняла она его в молельне.
— Спасибо, сынок, что зла не помнишь, — сказала она ему. — Федор тебя полюбил, оттого сурово и обошелся с тобою. У него вся надежда на тебя была. Хотел он тебя наследником дела поставить… Мирон хоть и родной сын, а головою слаб. Мигом добро пустил бы по ветру.
Удивился Донат словам Афросиньи, но виду не подал.
— А теперь, сынок, надо нам с тобою совершить дело тайное. Пошли со мной.
Повела его в подвалы, сама отпирала тяжелые замки.
И вот стоял Донат перед двумя большими сундуками. В одном золото и серебряные деньги. В другом драгоценные ризы с икон, кубки, платья, расшитые жемчугом и самоцветами.
— Тебе никогда не приходилось быть каменщиком? — спросила Афросинья.
— Нет.
— Пути Господни неисповедимы. Возьмешь нужный инструмент, поднимешь плиты в правом углу, выкопаешь яму и замуруешь в ней оба сундука. Потрудись, Донат, для нашего рода.
Донат без лишних слов сбросил кафтан и взялся за дело.
Домой вернулся при звездах.
Пани и пан Гулыга ждали его.
— Пан Донат, пришло время показать себя в деле! — сказал торжественно пан Гулыга.
Пан Гулыга с Пани сидели за столом, а позади них — шестеро вооруженных людей. Сердце у Доната тревожно метнулось туда-сюда.
— Ты будешь нашим проводником к той казне, которую охраняют в Снетогорском монастыре. Ты готов?
Донат побледнел: пришел его час. Итак, казну хотят украсть. Огромные деньги, которые с трудом собраны в Москве. Долг шведской королеве будет не уплачен. Это война со шведами. Если он скажет: «Нет!» — его тут же убьют. Как долго он молчит! Надо обмануть их. Надо предупредить Максима Ягу. Пусть убьют его, Доната, уже там, в монастыре. Там, на месте, разрушит Донат заговор.
Зловещая тишина.
— Я готов, — прошептал Донат.
— Что? — склонил к нему голову пан Гулыга.
— Я готов! — твердо сказал Донат.
Пан Гулыга положил перед стрелецким десятником лист бумаги.
— Нарисуй расположение монастыря. Дом, где хранят казну: двери в нем, и окна, и те места, где стоят часовые.
Донат подвинул к себе лист, обмакнул перо в чернильницу и, проделывая все это, успел посмотреть на Пани. «С кем она? С ними или с ним?» Донату хотелось видеть ее глаза. Но Пани сидела с закрытыми глазами, с восковым лицом, будто умерла час тому назад.
Донат принялся за работу. Он чертил план не торопясь. Вспоминая расположение зданий в монастыре — храмов, трапезной, келий, служебных помещений, — он даже увлекся работой. Ему не мешали, но молчание было страшное. Донат понимал: стоит ему солгать на плане, эту ложь тотчас прочитают на его лице. Тогда все кончено. Но в плане ли дело? Лишь бы попасть с заговорщиками в монастырь!
Наконец Донат отодвинул от себя лист:
— Все.
Пан Гулыга склонился над планом.
— План нарисован верно, — сказал он своим людям.
Те встали, готовые в дорогу. Пан Гулыга кивнул на Пани:
— Свяжите ее.
И пристально посмотрел Донату в глаза.
Донат глаз не отвел, но пан Гулыга улыбнулся:
— Его тоже.
Через мгновение Пани и Донат были привязаны к стульям: ни ногой, ни рукой не шевельнуть. Один из заговорщиков что-то шепнул пану Гулыге.
— Нет, — сказал он, — они нам пригодятся еще. Когда казна уедет за рубеж, пан Донат будет лучшим моим помощником.
Поднял над головой план:
— Ведь это он указал нам путь к сокровищам. — Склонил голову перед стрельцом в поклоне: — Прости мне за такое обращение, мой мальчик, но я тебе пока не верю. А Пани, к сожалению, так влюблена, что совсем потеряла голову. Ты меня должен понять, мой мальчик. Мы рискуем.
Приказал своим людям:
— Заткните им рты.
Пани и Донат сидели друг против друга. Донат, как только в доме стало тихо, попытался высвободиться. Не тут-то было. Стул мог от резкого движения опрокинуться назад — расшибешь голову и ничего не добьешься.
Донат посмотрел на Пани. Она открыла глаза. Глаза полны слез. Их некому утереть. Резанула по сердцу Доната нежность.
«Утереть слезы! Утереть любимой слезы!» — твердил он себе.
Дернулся. Раскачал стул и стал валиться вместе с ним на бок. Удар! В глазах вспыхнуло, раздулось и тут же лопнуло огромное красное солнце. «А где же человек-медведь?» — с тоской подумал Донат, приходя я себя. И вдруг почувствовал, что кто-то снимает с него веревки. В следующее мгновение его поставили на ноги.
Вот оно, вовремя сказанное слово!
