Родион Феденёв - Де Рибас
Вдруг, заслышав женские голоса в кабинете, ни слова не говоря, он быстро вышел из библиотеки. Бецкий и Рибас последовали за ним, и увидели философа совершенно в другом обличье. Он смеялся, целовал руку госпожи Софи де ля Фон, а затем Настину, потом снова госпожи Софи, а у Насти то левую, то правую. Третью, анемичного вида и близоруко смыкающую веки женщину, представили Рибасу как госпожу Вандейль, дочь философа. Тем временем истый француз со словами: «Ваши улыбки растопят все снега» целовал пальчики жены доктора Клерка, который походил на жену тем, что был так же остролиц и имел на носу белую, будто обмороженную горбинку.
– Вы совсем забыли нас, – говорила госпожа Софи. – А беседовать с вами истинное удовольствие.
– Я должен сделать выбор! – восклицал философ. – Мои постоянные колики происходят от продолжительных бесед или от дурной воды?
– Причина ваших колик – вода, но не плохая, а петербургская, – сказал доктор Клерк.
– Ах, если бы знать, я прихватил бы с собой сотню галлонов воды из Сены!
– Что-что, а вода из Сены не переводится в этом доме, – сказал Бецкий, указывая на круглый столик в углу с шампанским и вазами, в которых покоились медовые груши, краснобокие яблоки и свежая со слезой клубника. Секретарь Марк Антонович откупоривал «Воду из Сены».
– Когда я приехал, – заговорил с бокалом в руке Дидро, – ваша императрица подарила мне этот цветной костюм вместо моего обыденного темного, теплую дорогую шубу и муфту и оплачивает мои расходы. Вы расходуете на меня свое время, драгоценное тепло общения, расцвеченное вашим вниманием. Поэтому мой тост – за ваши расходы, тепло и внимание. Пусть короли завидуют нам!
Госпожа де ла Фон округлила глаза, предвкушая узнать тайну.
– Говорят, ваш друг Фальконе был с вами нехорош в тот день, когда вы приехали.
– Все устроилось, – отвечал Дидро.
– Но он выгнал вас, больного, из своего дома!
– К нему приехал сын. Я не мог у него остановиться. Зато теперь живу у Симона Нарышкина, посла, щеголя, русского парижанина. Правда, меня рано будит изобретенная им роговая музыка, но я не в претензии.
– По Петербургу ходят легенды о ваших встречах с императрицей, – сказала Настя.
– Я говорю с ней с погоде, о политике, об искусстве писать драмы и о горнорудном деле, о видах на урожай, о живописи и о войне.
– И о Клоде Рюльере? – спросила Настя.
– Да, моя маленькая Анастази! – он вдруг бросился к Насте и сел на пол у ее ног. – И об этом щекотливом деле я говорил с вашей императрицей. Ведь когда Рюльер написал свои анекдоты о времени восшествия на престол великой Катрин, мне было поручено купить у него эти анекдоты. Но Рюльер не писатель, а капитан-драгун с тремя тысячами ливров дохода. Я предложил четыреста дукатов за его труд, он запросил двадцать четыре тысячи ливров!
– Но стоят ли его анекдоты такой суммы? – спросила Настя.
– Я не дал бы за них ни су.
– Почему же за анекдотами была объявлена такая охота?
– Тайна и неизвестность – вот что зачастую руководит поступками людей и направляет их интересы. – Он вскочил, схватил головку Насти костлявыми руками, она испуганно дернулась, а философ продолжал:
– Ах, прелести этой женщины способны вскружить головы тысячам смертных!
– Вы о государыне? – спросила жена доктора.
Философ подбежал к ней, потрепал по плечу:
– Да-да, конечно! Она велика на троне. Трон для нее мал. У нее душа императрицы Рима, а чары Клеопатры!
– Как вы меня испугали, – произнесла Настя, придя в себя. – Недаром говорят, что императрица приказала при ваших беседах ставить между собой и вами столик. У нее не проходят синяки от ваших щипков и похлопываний.
Дидро расхохотался, запрокинул голову:
– Синяки? Браво, Анастази. Ваша непосредственность очаровательна. Но где ваш жених? – Он обнаружил Рибаса позади себя, вручил ему яблоко, и, как будто продолжая давний спор, спросил: – А как вы все-таки относитесь к браку, молодой человек?
– Я собираюсь жениться, – улыбнулся Рибас.
– Вот напасть! – вдруг вскричал философ. Рибас был поражен: не потребовать ли от этого господина объяснений? Но Дидро продолжал:
– Церковь блюдет и рождение, и брак, и смерть. Что за напасть, – он развел руками. – Нам предлагают догмат нерасторжимости брака, а он противен непостоянству, лежащему в основе натуры человека. – Он схватил Рибаса за руку повыше локтя, это было больно, а философ заглянул в глаза Рибаса: – Разве можно жить в аду?
– Нельзя, – отвечал Рибас, высвобождаясь.
– Римляне позволяли развод! – воскликнул Дидро. – После развода должен быть позволен и второй, и третий, и десятый брак!
Он говорил с таким напором, что присутствующие смеялись, как на представлении. Опешивший Рибас сказал:
– Не хотите ли вы, чтобы я развелся, не женившись? Для десятого развода надо приобрести хоть какой-нибудь первоначальный опыт.
– Отлично сказано, – ответил философ, взял грушу и надкусил ее. – Но вам так много еще предстоит. – Он сел рядом с де ля Фон и заговорил с ней, забыв о женихе: – Многие светлые головы спотыкались о понятие чести. И даже теряли свои головы. Но вот анекдот, который наверняка рассказывают друг другу воспитанницы Смольного. Одна куртизанка была очень горда собой. Она говорила: «Я весьма важная персона, так как занимаю целых двадцать мужчин, а стало быть я спасаю честь, по крайней мере, девятнадцати женщин!»
Затем снова говорили о мучивших Дидро коликах, о том, как он встретился с Рафаэлем, Рембрантом, Веронезе – с их картинами – в Эрмитаже, как картины эти в семнадцати ящиках три месяца лежали на берегу Сены и философ караулил их, пока капитан Мартен на своей «Ласточке» не увез их, а Екатерина прислала философу соболий мех на шубу. Особенно горд Дидро был тем, что у своего соседа по парижскому дому маркиза Канфлана, гуляки и волокиты, купил за тысячу экю две жалкие картины, но когда их расчистили, оказалось, что чутье не обмануло знатока: это был отличный Пуссен, за которого сразу предложили десять тысяч ливров.
Естественность Дидро поразила Рибаса. «Возможно, я впервые вижу совершенно свободного человека», – предположил он. Европейски известный автор романов, трактатов, один из создателей «Энциклопедии» покорил молодого человека своей простотой и необыкновенностью. «Ему можно простить все».
Наконец, пришло письмо и три тысячи золотых от Дона Михаила из Неаполя. Отец призывал к осмотрительности, передавал приветы сеньору Бецкому и благословлял брак с Настей. Мать приписала, что комнаты в их неаполитанском доме уже приготовлены для молодых. Вечеринка с офицерами кадетского корпуса закончилась картами в комнате Рибаса. Ему сказочно везло, и было решено мчаться через метельную Неву на Итальянскую улицу и достойно закончить вечер в доме Вирецкого, где игра шла в любое время суток.
Лакей принял шубы. В первом зале на хорах играло инструментальное трио, а у стен за ломберами царил степенный национальный английский вист. В буфетной выпили розсолису и прошли в следующий зал, где шла азартная игра господ, которым деньги жгли карманы.
Начали брелан впятером – с двумя неизвестными – итальянцем и датчанином, подсевшими к столу, когда Рибас и два кадетских офицера заняли ломбер. Сначала игра не ладилась, бреланы не шли, и чтобы изменить партию, переменили колоду карт, Рибасу пришли три десятки – брелан, его никто не перебил, потом три туза – с тем же результатом. Затем три его дамы датчанин покрыл тремя королями. И снова игра стала скучна, бреланы не выпадали.
Однако, карточная фортуна вдруг начала вертеть свой калейдоскоп случайностей, бреланы посыпались, как из неведомого рога, имя которому рок. Ах, откуда только она преподнесла Рибасу три брелана «фавори» подряд – три валета, которые перебивали любые карты. Жених хватал ртом табачный смрад, в кончиках пальцев покалывало, а раздражало лишь то, что датчанин держит руку позади шеи и теребит непрестанно чересчур длинную косичку парика.
Потом игра выровнялась. Поочередно выигрывал каждый. И вдруг невероятно начало везти итальянцу. Через получас Рибас остался с ним за ломбером тет-а-тет. А к двум часам пополуночи Рибас встал из-за стола, подчеркнуто вежливо кивнул соплеменнику, подчеркнуто прямо вышел из зала в буфетную, выпил розсолису и без копейки в кармане отправился со своими партнерами-неудачниками на Васильевский.
Раскаяние, стыд, угрызения совести, укоры протрезвевшего ума навалились на него утром такой тяжестью, какую нельзя было вынести без бокала тепловатого тошнотворного вина. Он проиграл все деньги, присланные отцом. О каких подарках невесте теперь могла идти речь? Медленная казнь раскаянием продолжалась до вечера. Он дал себе зарок: никогда больше не садиться за ломберный стол. Утром подал прошение о зачислении капитаном в корпус, схватил ящичек, обитый красной кожей, и отправился к будущему тестю.
