Родион Феденёв - Де Рибас
– Господа, расчеты и чертежи хороши, но совершенно необходим макет моста. Без него нам нечего ломать копья.
На этом и порешили. Две недели в мастерской кадетского корпуса новоявленный мостостроитель сооружал модель. Когда она была готова, он представил ее в Академию, но на заседание явилась половина того числа академиков и адъюнктов, что собиралась в первый раз. Сторож Академии, нанятый за полтину, усердно дул мехами в паруса, и средняя часть модели моста, опирающаяся на колесики, легко закрывалась. Собравшиеся вновь отложили окончательное решение, потребовав добавки в расчетах. Раздосадованный и разочарованный мостостроитель махнул на все рукой.
– А вы думали, что они сразу дадут вам медаль и десять тысяч к свадьбе? – пожимал плечами Виктор Су-лин. К огорчению Рибаса он собирался к отъезду в свое псковское имение.
– Но к свадьбе вы вернетесь? – спрашивал Рибас.
– К свадьбе? – переспрашивал Виктор. – Впереди Рождество. Потом великий пост, во время которого не женятся. Когда вернусь, даст Бог, и ваша свадьба состоится.
Алексей Орлов приехал в середине декабря. Виктор к этому времени уехал из Петербурга. Выждав два дня, Рибас отправился к Орлову, но его адъютант сказал:
– Вряд ли Алексей Григорьевич сможет вам что-то предложить. Мы и сами не знаем, что ждет нас завтра. Во всяком случае, пока лишь решен наш отъезд в Москву.
– А оттуда? В Италию?
– Вероятно.
Итак, оставалась одна возможность – служить под началом будущего тестя в кадетском корпусе. Но служба эта была не по душе майору-самниту. Занимаясь проектом моста в кабинетах корпуса, он вдосталь насмотрелся на возню ротных капитанов с кадетами пяти возрастов. Капитаны выполняли обязанности дядек-воспитателей и тщательно старались блюсти устав, составленный самолично десять лет назад генералом Бецким, принявшим руководство над Кадетским Шляхетским корпусом.
Здесь учились-воспитывались дети дворян с пяти-шестилетнего возраста, а родители давали подписку в течении пятнадцати лет обучения не брать свои чада домой. Двадцать четыре предмета, которые полагалось изучить кадету, были разложены на пять возрастов. Малолетним отделением – мундир василькового цвета – командовала мамка-управительница. Второй возраст – до двенадцати лет – мундир голубой. Третий – до пятнадцати лет – мундир серый. Четвертый и пятый возрасты переходили в ведение офицеров, обучавших военному искусству. Мундиры зеленые с лосиным.
Когда Рибас оставался ночевать в корпусе, в шесть утра его будила труба. Ротные капитаны заменяли кадетам отца и мать: умылось ли чадо, как позавтракало, почему отказалось от обеда, набедокурило в классах, обтрясло яблоню в саду, подралось с враждебным кланом кадетов-артиллеристов… И так до девяти пополудни, когда били зорю ко сну. Это ли занятие для двадцатитрехлетнего майора-неаполитанца? Нет, он грезил блестящим началом карьеры. А семидесятилетний генерал Бецкий вручил горячему мечтателю тоненькую книжечку, изданную в типографии Кадетского корпуса:
– Изучите, мой друг, составленное мной «Наставление воспитателям» и подавайте пример и все правила благородной природы.
Генерал сочетал регламент с благородными мотивами: посредством Кадетского корпуса, школы при Академии художеств, воспитанниц Смольного, над которым он шефствовал, и несчастными из Воспитательного дома, которых он пестовал, Бецкий страстно мечтал вывести во всех этих кювезах Людей Новой Породы и руководствовался тезисом Джона Локка – от добрых чувств к развитию разума.
– Все это можно только одобрить, – говорил Рибас Насте. – Но…
– Это не ваша стезя? – нежно спрашивала невеста.
– Неужели он рассчитывает дожить до результатов своих трудов?
– Будьте ему преемником.
– Я?!
– Да-да. Для вас хоть и благородно, но скучно. Что же делать?
Рибас как мог затягивал свое вступление в корпус. Этому способствовали рождественские балы, хваткие морозы и то, что Ивану Ивановичу теперь было не до него. У Бецкого появился соперник в лице сына лютеранского пастора из Регенсбурга Фридриха Мельхиора Гримма. Бецкий не раз поминал его, и Гримм прибыл в Петербург в дни бракосочетания Натальи-Вильгельмины и Павла. Он был великолепно принят императрицей, обласкан, устроен по-царски. Что и говорить: литератор и мыслитель состоял в личной переписке и королем польским, и со шведской королевой, и с Фридрихом II.
– Конечно, это человек широчайших интересов, – брюзжал Иван Иванович. – Но вряд ли он способен возглавить российский департамент ума.
– Но его прочат в первые и постоянные советники вашей компаньонки, – говорила Настя.
– Ах, я думаю, это ненадолго, – отвечал Бецкий.
– За ломберным столом он теперь постоянный партнер императрицы. Она каждый день приглашает его в свои покои для бесед, – сообщала Настя.
– Он отлично понимает, что его корреспонденты-монархи в Петербург ему писать не будут. Тут начинается политика. А европеец не позволит себе отдать всеевропейскую известность даже за баснословное жалование.
Конечно, в послеобеденное время, когда Бецкий читал императрице вслух из Гельвеция или Вольтера, а Екатерина вязала, генерал умело интриговал против Гримма. Но и сам Фридрих Мельхиор вежливо отказывался от неслыханных петерубргских благ, а потом сказался весьма больным, и врачеватели прописали ему Италию. Иван Иванович вздохнул свободнее и уделил освободившуюся часть своего времени будущему зятю.
Получив записку от генерала, Рибас не поспешил тотчас отправиться к нему, а дождался вечера, настоенного на морозе с ветром, укутался в подаренную Алешину шубу и в возке через замерзшую Неву покатил по привычному пути. В прихожей дома Бецкого слуга доложил, что у господ гости: у Настасьи Ивановны внизу, и у Ивана Ивановича в кабинете. Рибас поднялся во второй ярус, в кабинете никого не нашел, а из библиотеки слышались голоса.
У многочисленных застекленных шкафов красного дерева, в которых Бецкий хранил коллекцию медалей, рядом с Иваном Ивановичем стоял высокий, весьма худой и пожилой человек в ярко синем кафтане с простыми пуговицами. Когда он резко повернул к вошедшему свою яйцеобразную голову, парик с крохотной косичкой едва удержался на своем месте, и мужчина тотчас поправил его, улыбнулся тонкими губами, а лицо его приняло выражение бесконечной и заведомой приветливости к Рибасу.
– Это жених Насти Иосиф Михайлович де Рибас, – отрекомендовал Бецкий и представил незнакомца: – Господин Дени Дидро.
– Вы счастливейший из людей, мсье де Рибас, – возвестил Дидро, поклонившись. – Быть женихом столь очаровательной, столь прелестной, столь разумной, столь образованной, столь подвижной умом и восхитительной женщины – это ли не удел избранников судьбы.
– Благодарю, – Отвечал Рибас, впрочем, ему не понравилось множественное число слова «избранник».
– Моя коллекция медалей пополнилась еще одной, – сказал Бецкий. – Вот она. Признаюсь, мне было весьма лестно получить ее в Сенате из рук генерал-прокурора князя Вяземского.
Дидро рассматривал медаль сквозь увеличительное стекло, а Рибас невооруженным глазом, подойдя к философу сбоку. На одной стороне медали было отчеканено изображение Бецкого, о котором Дидро сказал:
– Здесь, Жан, вам сорок лет и ни месяцем больше. Но вы все равно похожи на себя сегодняшнего.
На другой стороне изображалось здание воспитательного дома, перед которым стоял ни больше ни меньше, как памятник Ивану Ивановичу, а к его постаменту дети прикрепляли щит с вензелем «И. Б.». На все это благосклонно взирала женщина, олицетворяющая благодарность, а надпись свидетельствовала, что Бецкий удостоен такой чести «За любовь к отечеству».
Философ положил медаль на место без расспросов. Бецкий показывал и Чесменскую, сообщив, что Рибас участвовал в сражении, и медаль на бракосочетание Павла. Потом из рук секретаря принял новые издания петербургских журналов «Парнасский щепетильник», «Вечера», «Живописец» и передал их философу. Дидро перелистал крохотные журнальчики, но высказался о медали в честь Бецкого:
– Надо было, чтобы гравировщик изобразил на вашей медали кадета. С барабаном или на лошади. А, может, со скрипкой в руках. Эти мальчишки недурно пели и музицировали, когда я был у них.
– A каковы ваши впечатления о кадетском корпусе? – спросил Рибас, не для того, чтобы поддержать беседу, а чувствуя себя обреченным служить под началом Бецкого.
– Я поражен, – отвечал Дидро. – Гельвеций утверждает, что все европейские народы теперь пренебрегают физическим воспитанием. Я написал ему, что на Петербург его утверждение не распространяется.
Вдруг, заслышав женские голоса в кабинете, ни слова не говоря, он быстро вышел из библиотеки. Бецкий и Рибас последовали за ним, и увидели философа совершенно в другом обличье. Он смеялся, целовал руку госпожи Софи де ля Фон, а затем Настину, потом снова госпожи Софи, а у Насти то левую, то правую. Третью, анемичного вида и близоруко смыкающую веки женщину, представили Рибасу как госпожу Вандейль, дочь философа. Тем временем истый француз со словами: «Ваши улыбки растопят все снега» целовал пальчики жены доктора Клерка, который походил на жену тем, что был так же остролиц и имел на носу белую, будто обмороженную горбинку.
