Валентин Азерников - Долгорукова
— Вздор, — перебил его Александр, раздражаясь. — Какие последствия?
— Ваша семья. После Марии Александровны, царство ей небесное, ваши дети, и братья, и племянники — смогут ли они вполне понять ваш поступок и принять в семью столь... — он споткнулся и с трудом подыскал слово, — столь враждебного для них человека, которому они никогда не простят прошлого.
— Вздор! — Александр отбросил нож для разрезания бумаг, который он вертел. — Они примут то, что я решу.
— Но в душе, Государь, в душе... Они, конечно, из любви к вам могут этого и не показать, но в душе... Вы сделаете их несчастными.
— Я же им разрешил морганатические браки. Сестре моей, кстати. Да и другим. Что же я себе не могу его разрешить?
— Можете, Государь, конечно же. Но я говорю о последствиях этого шага. Меня не может не беспокоить, что в результате будет нанесён вред престижу Вашего величества в глазах общества.
— Для меня важней мой престиж в глазах одного человека. Четырнадцать лет назад я дал ей слово, что, как только смогу, женюсь на ней. Теперь я могу это сделать, и не буду больше ждать ни одного лишнего дня. Венчание будет послезавтра.
Адлерберг от изумления не смог вымолвить ни одного слова. Только придя в себя, он попробовал возразить:
— Как послезавтра? Ваше величество! Помилуйте, что вы делаете? Ещё не прошёл год траура.
— У меня может не быть этого года. Я не знаю, сколько мне осталось. Ты видишь, как меня травят.
— Но это невозможно, Ваше величество, это противно Богу, ещё даже сорок дней не прошло.
— Шестого как раз сорок.
— Ваше величество, я не знаю, какие произнести слова, какие привести доводы, но то, что вы хотите сделать...
— И сделаю это!
— Это только в одном случае можно было бы — если бы, Ваше величество, тот же час отреклись от престола.
— Что за вздор ты говоришь. Да и вообще это другая тема.
— Но в ином случае... Ваше величество! Саша! Не как министр, как друг — я умоляю тебя... Пожалей себя, нас — кто тебя любит. Ради всего святого, подожди хотя бы год.
— У меня нет его, нету, неужели ты не видишь — их уже пять было, пять... Осталось одно до того, как... И я не знаю, когда оно будет. Может, уже завтра, и тогда и послезавтра уже поздно. Но если нет, если Бог услышал мои молитвы и продлит мои дни, я успею сделать то, о чём я мечтал столько лет, что просто и обязан сделать ради детей и Кати... Для тех я сделал всё, они всегда будут жить вблизи трона, они — царская семья, а Катя и наши с ней дети — что они будут иметь, оставь я их, кроме презрения толпы? Что?.. И если ты друг мне...
— Да потому и умоляю хотя бы отложить, что не могу смириться с тем, что ждёт всех нас, да, кстати, и Екатерину Михайловну, её в первую очередь, о ней хоть подумай, Саша. Она столько ждала, неужели она не может подождать ещё одиннадцать месяцев?
Александр не ответил, повернулся и вышел в соседнюю комнату. Не успела за ним закрыться дверь, и Адлерберг смог вытереть мокрый лоб, как дверь снова резко отворилась, и вошла Катя. Судя по её возбуждённому виду, она слышала предыдущий разговор.
— Я слышала, что вы говорили, граф, и меня удивляет, что после этого вы ещё называете себя другом Его величества.
— Но, княжна, это именно так, и только поэтому я имел смелость умолять Его величество повременить.
— Но коль вы так печётесь о его счастье и благополучии, то как раз и не надо откладывать. Он только тогда будет вполне счастлив и спокоен, когда повенчается со мной.
— Княжна, Государь был глух к моим мольбам, я к вам теперь с ними обращаюсь, к вашему сердцу. Во имя вашей же любви, во имя вашего будущего — уговорите его отложить венчание до конца траура.
— Вы хотите, чтоб он ещё одиннадцать месяцев мучился и страдал? Неужели вы не видите, в каком он состоянии и как он нуждается в покое и заботе любящего человека?..
Дверь приоткрылась, Государь спросил у Кати:
— Можно войти?
— Нет, пока нельзя! — резко, почти грубо ответила Катя.
Дверь закрылась.
— Так вот, знайте, — продолжила она, — каждый день, отделяющий его от венчания, это лишний день его страданий. Мои вас, естественно, не волнуют.
— Почему же?.. Напротив, княжна, я это тоже имею в виду. И это тоже. Ведь случись это, вы невольно вступаете в конфликт со всей царской семьёй, особенно с наследником-цесаревичем.
— О, в этом как раз я не вижу никакого опасения. Он всегда был так добр ко мне... — Снова открылась дверь. Государь вошёл.
— Катя... Ты не должна видеть в Александре Владимировиче врага, он наш верный друг — мой и твой. — Александр посмотрел на Адлерберга, ожидая его подтверждения.
— Разумеется, княжна.
— Он столько лет догадывался о наших отношениях, но никогда никому даже намёка не сделал. Даже со мной он делал вид, что ничего не знает, чем очень облегчал моё положение, учитывая его дружбу не только со мной, но и с Мари. Поэтому...
— Что ж он тогда, — перебила его Катя, — так противится?
Александр снова посмотрел на Адлерберга, ожидая ответа. Тот помолчал чуть, потом спросил:
— Сообщили ли вы, Ваше величество, об этом своём намерении Его императорскому высочеству наследнику-цесаревичу?
— Нет ещё, да он и в отъезде. Я скажу, когда он вернётся. Это не так спешно.
— А вы не опасаетесь, Ваше величество, что это очень обидит его. Может, подождать хотя бы его возвращения.
— Я сказал, я не буду ждать более ни одного дня. Я — Государь и единственный судья своим поступкам. Это произойдёт послезавтра. И я прошу тебя, Саша, быть моим свидетелем.
— Ваше величество, — Адлерберг даже закрыл глаза, словно боясь увидеть то, что ему предлагали. — Это невозможно. Это поставит меня в сложное положение, в ужасное положение. Если Ваше величество полагает сделать это венчание тайно, а я понимаю, об этом идёт речь... — Александр кивнул, — то вы обрекаете меня одиннадцать месяцев говорить всем неправду. Как же я буду выглядеть перед всеми, когда всё откроется? Особенно перед семьёй Вашего величества. Её справедливый гнев лишит меня возможности быть в прежней мере приближённым к Вашему величеству.
— Саша, дорогой, я понимаю, что я требую от тебя жертвы, но к кому же мне обратиться, как не к другу детства? В ком ещё я мог быть уверен, что он будет искренен, желая нам с Катей счастья? На чью ещё молчаливость я мог положиться? Только на твою да Рылеева, ближе вас нет.
— Я благодарю Ваше величество за честь и за признание в дружбе, но, Ваше величество...
— Милостивый государь, — перебил его Александр жёстко, — позвольте напомнить вам, что вы не только мой друг, но и мой министр, и мой генерал-адъютант. Венчание послезавтра. В три часа дня. Присутствовать будут Рылеев, Варвара Игнатьевна, вы и... — он вопросительно посмотрел на Адлерберга.
Тот подумал и сказал:
— Может быть, Эдуард Баранов?
— ...и генерал граф Баранов, которого вы предупредите о сохранении тайны. Это не моя личная тайна, надеюсь, вы это понимаете; учитывая моё положение и последствия, которые может вызвать её разглашение, это тайна государственная. — Он помолчал и уже другим тоном добавил: — Я благодарю тебя, Саша. Ступай...
6 июля 1880 года. Царскосельский дворец.
Варя помогла Кате надеть светлое выходное платье, потом причесала её, и не успели они закончить сборы, как ровно в три часа раздался стук в дверь и вошёл Александр — в голубом гусарском мундире, торжественный и заметно взволнованный. Он поздоровался за руку с Варей, поцеловал в лоб Катю, осмотрел её и сказал:
— Ну что? Пойдём?
Он подал ей руку и жестом попросил Варю следовать за ними.
Они шли по длинным коридорам дворца, навстречу им не попадался ни один человек, даже слуг не было видно. Катя спросила шёпотом:
— А нас никто не увидит?
— Некому. Рылеев всех удалил.
Наконец они вошли в пустую, без мебели, уединённую комнату, выходящую окнами во двор. Один только стол стоял посредине. На нём лежал крест, Евангелие, венцы, обручальные кольца, стояли две свечи. Вдоль одной стены комнаты расположились протоиерей, протодьякон и дьячок. У другой — Рылеев, Адлерберг и Баранов. Все были заметно смущены и взволнованны. Один Александр держался естественно и уверенно. Он остановился перед столом и кивнул протодьякону. Тот откашлялся и начал обряд венчания...
В это же время. Двор Царскосельского дворца.
Не только коридоры дворца были пусты, словно вымерли, никого не было и во дворе, куда выходили окна походной церкви.
Сквозь приоткрытое окно видно было, как Баранов и Рылеев, стоя позади Александра и Кати, держали над ними венцы. Сзади угадывались фигуры Вари и Адлерберга. И слышался густой бас протодьякона Никольского:
