Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!
— Сын я его. А что?
— Да нет, ничего. Просто Господь тебе дал от хорошего корня пойти, а мне под началом твоего батюшки уму-разуму поучиться…
В это время в дверях палаты появился безбородый человек в долгополом суконнике. Заметив его, Евдокимов переменился в голосе.
— Это Сенютка Оплеухин, писец наш, — и махнул рукой Оплеухину: — Ну, чего стал? Давай сюда бумаги. Всех ли обошел?
— Всех! — выложил тот перед ним стопку листов.
— Вот и ладно. Оставь! Я после погляжу. А сейчас сопроводи Кирилу Нечаевича на жилой двор. Он, вишь, теперь у нас в приказе второй дьяк. Уразумел?.. Заодно у сапожника и кафтанника побываете. Пусть они с него мерки снимут. Коли в запасе подходящих одевок нет, придется шить заново. Он скажет, какие. Так-де Козьма Миныч распорядился. К завтрему штоб все готово было! Ну и, конечное дело, баньку обеспечь, бельишко чистое, покойчик наилучший. Сам видишь, человек с дороги.
— Нашу баньку долго растоплять, — живо откликнулся Сенютка. — А у Лыткина как раз в новой торговой бане помывочный день. Может, к нему Кирилу Нечаевича сводить?
— Своди! — разрешил Евдокимов. — Только скажи банщику, чтобы он ему лавку и таз уксусом протер и пропустил отдельно от купчишек. Береженого Бог бережет, — и пояснил Кириле: — Двор Лыткина через дорогу от Никитникова стоит. Авось не заразишься.
— Вот за это благодарствую! — обрадовался Кирила. — Мне лишь бы до баньки добраться. Век не банился.
— Тогда ступайте. Да постарайтесь к ужину управиться. Время есть…
В столовую избу Оплеухин Кирилу к концу трапезы привел, когда прислужники стали уносить в приспешную грязную посуду.
Изба была разделена на две половины. В одной стоял обеденный стол для приказного начальства, в другой — для едоков из писчей братии.
Еще с порога Кирила окинул собравшихся цепким изучающим взглядом и, натыкаясь на знакомые лица, занял место рядом с Афанасием Евдокимовым.
С другой стороны стола приветливо улыбнулся ему сивый морщинистый Савва Романчуков, служивший прежде дьяком Московского Денежного двора. Знакомство у них шапочное, но ничем не замаранное. Зато сделал вид, что не заметил нового послужильца Андрей Иванов, вскормленник отца Кирилы Нечая Федоровича. При Борисе Годунове Иванов был подьячим приказа Казанского и Мещерского двора и в домашнем кругу Федоровых звался просто Андрюшкой. А в царствование Самозванца Отрепьева, когда отец в опалу попал, сразу поднялся во вторые дьяки не только своего, но и Посольского приказа. И вот теперь — на тебе! — в одном из приказов князя Пожарского сидит. Про таких говорят: живет, как намыленный.
Но больше всего Кирилу поразило присутствие за трапезным столом бывшего кремлевского дьяка Семена Сыдавного-Васильева. Нешто князю Пожарскому и Козьме Минину не ведомо, с кем они дело имеют? Подлый изменник! Это благодаря ему и таким, как он враждотворцам и пресмыкателям, великое московское посольство, прибывшее осенью сто девятнадцатого года [36] под осажденный польским королем Сигизмундом Смоленск рассыпалось, как карточный домик, а потом и вовсе под замок в Мариенбургской крепости попало. Сыдавный-Васильев во челе этого посольства рядом с такими именитыми людьми, как князь Василий Голицын и митрополит Филарет Романов, по воле случая оказался. А посланы они были к Сигизмунду на царство королевича Владислава звать. К этому седьмочисленных бояр и их сторонников склонил коронный польский гетман Станислав Жолкевский, нагрянувший под Москву с большим войском. Однако патриарх Гермоген и другие отчизники настояли на ряде непременных условий. Первым делом Владислав должен принять православную веру греческого закона, венчаться на царство патриархом и православным духовенством, а повенчавшись, блюсти и чтить храмы, иконы и мощи святых, в церковное управление не вмешиваться, в латинство никого не совращать, католических и других храмов не строить. Кроме того — во всех делах советоваться с Боярской думой и земскими людьми, жидам в государство въезд закрыть, бояр и чиновников выбирать лишь из русских, а королю Сигизмунду осаду со Смоленска снять и не медля вывести войска в Польшу. Но Сигизмунд на это заявил: «Сперва сдайте Смоленск и присягните королевичу, а как мы по милости Божьей на нашем царском престоле будем, тогда и прочие дела урешим». Голицын и Филарет на это ответили: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск твоих людей запустить, господарь. А коли и возьмешь ты его приступом мимо крестного целования, то мы на судьбу Божию и свою стойкость положимся, но ни на шаг от своих слов не отступимся».
Продолжали они упорствовать даже тогда, когда боярское правительство через гонцов велело им ворота непокорной крепости отворить. Более того, главные послы собрали на совет все свое посольство. На нем было принято единогласное решение: не пускать в Смоленск литву и поляков ни под каким предлогом; уж лучше навязать на себя камень и броситься в воду. Однако уже через малое время Семен Сыдавный-Васильев, думный дворянин Василий Сукин и другие разных чинов посольские люди пошли на соглашение с Сигизмундом. Пообещав уговорить москвичей и жителей других городов быть верными королевичу Владиславу и его венценосному родителю, они получили от Сигизмунда грамоты на поместья в русских землях и разъехались по своим дворам. А коварный король велел схватить и отправить в Польшу Василия Голицына, единственного из родовитых бояр, кто и впрямь достоин был царского трона, а вместе с ним митрополита Филарета. Это ли не прямая измена государскому и земскому делу?
Но хуже всего, что одновременно с дьяком Сыдавным-Васильевым был пожалован Сигизмундом и отъехал к Москве еще один именитый посол — келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, бывший дотоле для Кирилы образцом святости и прямодушия. После он в свое оправдание ссылался на то, что действовал исключительно к пользе обители, терзаемой противостоянием вер и народов. Но как тогда объяснить неожиданное сближение Палицына с Сыдавным-Васильевым после их возвращения в Москву?
В первый раз Кирила увидел Сыдавного-Васильева в Богоявленском монастыре на Никольской улице в Китай-городе, где во время осады Троице-Сергиевой обители жил ее келарь. При Кириле они беседовали как-то странно, намеками, будто их связывало нечто, ведомое им одним. А может, так оно и было… Но ежели Палицыну его воспитанник не судия, то Сыдавного-Васильева Кирила с тех пор невзлюбил вдвое, переложив на него горечь и обиду за временную слабость своего наставника…
— Знакомьтесь! — представил собравшимся нового сотрапезника Козьма Минин. — Кирила Федоров, сын Нечаев. С сего дня будет в товарищах у Афанасия Евдокимова. Так что прошу любить и жаловать! — и стал перечислять своих послужильцев: — По правую руку от меня Патрикей Насонов и Семен Сыдавный. Это дьяки Большого прихода. Дальше Андрей Иванов и Савва Романчуков, дьяки Новгородскей чети и Денежного двора. За ними разрядный и воеводский дьяки — Андрей Вареев и Семейка Самсонов. Ну а после дьяки Земского двора Афанасий Царевский и Дорога Хвицкий. Запоминай крепче, Кирила Нечаев… А по левую руку, стало быть, — Николай Новокшонов, поместный дьяк, вы с Афанасием Евдокимовым, дьяки Владимирской и Устюжской четей Григорий и Александр Витовтовы, да Герасим Мартемьянов из Соли-Галицкой, да посольский дьяк Петр Третьяков.
«Тушинский делец, — мысленно досказал за него Кирила. — Ну и этот не лучше Сыдавного».
Минин сидел во главе стола. В одной руке он держал чашу для питья, другую грел на медной посудине, до горлышка обернутой полотенцем. В таких посудинах принято подавать горячий сбитень на меду с травами, лавровым листом и стручковым перцем. Значит, он предпочитает запивать кушанья не ягодным квасом, не хмельным медом, а целебным переваром.
— А теперь, Семейка, продолжай, что начал, — посчитав знакомство законченным, переключил всеобщее внимание на дородного рыжеволосого дьяка Минин. — О какой это панье ты хотел нам соврать?
— Ни боже мой, Козьма Миныч. О вранье забудь! — сощурил тот хитроватые, полупринакрытые тяжелыми веками глаза. — Побаска — всякому уму подсказка, хучь житейская, хучь балагурная, хучь богатырская, хучь докучливая. Вот тебе, к примеру, какую желательно послушать?
— Да уж лучше житейскую.
— Правильно! — одобрительно крякнул Семейка. — Времена переходчивы, а злыдни-то общие. Живешь — не оглянешься, помрешь — не спохватишься…
«Так вот он каков, Семейка Самсонов, — исподтишка разглядывал его Кирила. — Тоже через подмосковные таборы прошел. Наслышан о нем, хоть и вижу впервой».
Тем временем прислужник поставил перед ним блюдо с жареной на рожнах курятиной, а к ней чашку с гречневой кашей.
Кирила с утра ничего не ел. Однако у него хватило выдержки сначала испить хлебного кваса, не спеша отпробовать каши и лишь затем приняться за курятину. Это не мешало ему присматриваться к другим приказным и внимательно слушать Семейку.
