Максим Ююкин - Иван Калита
— Это бывший русский князь, — пояснил немолодому арабскому купцу его осведомленный греческий собрат. — Еще недавно он повелевал всеми русами, но теперь за что-то впал в немилость.
— А-а, — понимающе протянул араб и с любопытством посмотрел на Михаила орлиными, цвета мокрых фиников глазами.
Не глядя на обступивших его зевак, Михаил медленно поднялся и, пошатываясь, побрел в свой шатер.
6
— Мы ждали тебя, Кавгадый. — Приветливо кивнув в ответ на низкий поклон вошедшего в юрту вельможи, Узбек указал ему место у подножия своего трона. — Насколько мы понимаем, ты пришел доложить о том, как исполнено наше повеление относительно князя Микаэла?
— Ты, как всегда, проницателен, солнцеликий, — вкрадчиво произнес Кавгадый, прикладывая ладонь к сердцу и отвешивая грациозный поклон синему ханскому сапогу.
— Что же вы установили? — поинтересовался Узбек
— Великий хакан! Тщательно и беспристрастно рассмотрев все предъявленные князю обвинения, мы с достопочтенными мурзами Остревом и Астрабылом пришли к единодушному выводу: обвинение в неполной уплате дани является несостоятельным; что же касается остальных обвинений, то по ним вина князя Микаэла не вызывает ни малейших сомнений. Микаэл заслуживает смерти и необходимо лишь твое слово, чтобы преступника постигла справедливая кара.
— Значит, вина Микаэла доказана? — задумчиво и как будто даже огорченно произнес Узбек — А нам, признаться, он не показался похожим ни на мятежника, ни на убийцу. Сказать по правде, Микаэл внушает нам гораздо больше доверия, чем московский князь Гюрги, хотя последний был несравненно усерднее в попытках снискать наше расположение.
— Это говорит лишь о том, насколько хитер и коварен князь Микаэл, — осторожно ответил Кавгадый. — Такие свойства делают его особенно опасным.
— Но таково не только наше мнение. Наша благословенная мать, великая хатунь Баялынь, с большой похвалой отзывалась о сыне Микаэла юном князе Константине, к которому она успела привязаться всем сердцем (а этим, надо сказать, могут похвастать лишь очень немногие!). Как у черного душой отца мог вырасти такой благонравный сын? Здесь что-то не вяжется, Кавгадый, и мы этим весьма озадачены. Князь Микаэл признал свою вину?
— Нет, мой повелитель, он настолько закоснел во зле, что, даже будучи полностью изобличенным, продолжает упорствовать и твердить о своей невиновности.
— А ведь лишь раскаяние могло бы дать ему надежду на спасение, — заметил Узбек и строгим испытующим взглядом посмотрел на Кавгадыя: — Скажи, мурза, ты можешь поклясться, что доказательства вины князя совершенно неопровержимы?
— Это так же верно, как и то, что ты — величайший правитель на земле, — торжественно ответил Кавгадый, в подтверждение своих слов сложив перед собой ладони, и самым смиренным тоном добавил: — Я не дерзаю давать советы повелителю народов, но если великий хакан позволит, я хотел бы высказать некоторые свои соображения.
— Говори! — повелительно произнес Узбек.
— По моему скромному разумению, князя Микаэла непременно надо казнить. Это дело уже стало широко известно, и если Микаэл будет отпущен невредимым, начнутся толки, что великий хакан слаб, что он боится покарать виновного, что он еще ребенок..
— Довольно! — нахмурившись, резко прервал его Узбек — Мы не можем объявить свою волю, не испросив предварительно у аллаха мудрости в распознании истины. Возможно, на это потребуется время, но когда мир узнает эту волю, он не усомнится в нашем величии и справедливости. — И, с достоинством поднявшись, великий хан покинул приемную юрту, провожаемый озабоченным взглядом застывшего в коленопреклоненной позе Кавгадыя.
7
Когда облаченный в черное бегеул объявил Михаилу, что по воле владыки всех живущих за войлочными стенами он умрет в ближайшие дни, князь не проявил ни страха, ни волнения. Нельзя сказать, что это далось ему без усилий: как ни готовил себя Михаил к такому исходу, теперь, когда он стал неотвратимым, словно холодным сквозняком, как из приотворенной двери, повеяло в душе бывшего великого князя. Но Михаил нашел в себе силы тут же захлопнуть эту дверь и, перекрестившись с поднятыми вверх очами, ровным спокойным голосом спросил, сможет ли он увидеться с сыном и священником.
— Им будет позволено находиться с тобой до самого конца, — важно ответствовал бегеул и, не сказав более ни слова, удалился.
В отличие от сумерек дня, заставляющих предметы призрачно расплываться в серой мгле, постепенно сливаясь друг с другом, сумерки жизни, напротив, делают все более острым и отчетливым, чем оно казалось раньше. Тысячи дел, которые он намеревался, но не успел сделать или сделал не так, как должно, приходили на ум Михаилу, и ему казалось, что будь у него еще немного, совсем немного времени, и все это можно было бы поправить. Но этого времени у Михаила уже не было, и оттого каждое оставшееся в его распоряжении мгновение приобретало для него особый вес и ценность, как песчинка, чудесным образом превратившаяся в жемчужину, и Михаил не желал, чтобы хоть одно из них было потрачено впустую. Написав письма к жене и старшим сыновьям, в которых он, помимо прочего, просил их позаботиться о своих верных слугах, не бросивших господина в беде, Михаил полностью отрешился от земных забот и посвятил себя примирению с создателем.
Утро 22 ноября ничем не выделялось из череды тех скорбных и тревожных дней: Михаил Ярославич, выбившийся из сил после многочасовой, продолжавшейся почти целую ночь молитвы, лежал на ковре и, закрыв глаза, слушал монотонный голос читавшего псалтырь игумена Алексия. По левую руку от Михаила сидел княжич Константин, подавленный, притихший, не сводивший с отца грустного испуганного взгляда. Казалось, что Михаил спит, но вот он открывает глаза и, приподняв голову, протягивает руку к начавшему уже клевать носом священнику.
— Постой-ка, отче, дай мне книжицу. Чую я, что-то недоброе вошло в мой дух; хочу вопросить о сем господа.
Алексий встрепенулся и после мгновенной заминки подал князю просимое. Михаил захлопнул книгу, произнес краткую молитву и раскрыл псалтырь наугад.
«Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя», — осипшим от волнения голосом прочитал он.
— От тебя ничего не скроется, господи! — прошептал Михаил, роняя книгу на колени. — Яко в книзе, читаешь ты в человеческом сердце. Да, страх, самый постыдный страх, к сраму моему, завладел моею душой! Сколько раз я мог погибнуть в битве, но никогда такая смерть не страшила меня. Отчего же теперь звериный страх сковал мое сердце?!
— В сем же псалме, княже, — мягко сказал игумен, — ты отыщешь и совет, как не дать сему страху власти над собой: «возверзи на господа печаль твою». Последуй ему, княже; и ноша твоя не покажется тебе столь тяжела.
Князь поднял книгу и стал читать дальше: «Кто даст ми криле яко голубине? И полещу, и почию».
— Эх, кабы мне такие крыла! — с тоской воскликнул князь, захлопывая книгу.
Высоко взметнулся полог шатра, и вбежал насмерть перепуганный, побледневший Олюша.
— Княже, княже! — дрожащим голосом проговорил он. — Там Юрий Данилыч и боярин Кавгадый... А с ними много людей, и у всех оружье... Они... они сюда идут, княже! — отчаянно крикнул он, бросая затравленный взгляд через плечо.
— Ведаю, зачем гости пожаловали, — слегка побледнев, произнес князь и, поднявшись на ноги, оправил смявшуюся одежду. — Что ж, встретим их, как должно, — честь по чести.
— Отче, я не хочу, чтобы ты умер! Не хочу, не хочу! — пронзительно закричал приникший к отцу Константин и, уткнувшись лицом в его грудь, забился в рыданиях.
Губы у князя задрожали; с нежной осторожностью он отстранил сына от себя и, приподняв за подбородок его залитое слезами лицо, внушительно сказал, стараясь казаться спокойным:
— Послушай, Коснячко! Беги что есть мочи к цесарице Баялыни, попроси ее о защите. Ничего не бойся: покуда она к тебе благоволит, никто тебя не тронет. Постарайся токмо, чтобы эти... которые сюда идут... тебя не видали. Уразумел? Ступай же, ступай скорее!
Слегка подтолкнув всхлипывающего княжича к выходу, Михаил выпрямился и твердым шагом вышел вслед за сыном из шатра.
— Он ваш, мои батыры! — привстав на стременах, прокричал своим людям Кавгадый, указывая на Михаила, который стоял опустив голову и молитвенно сложив руки. — Да исполнится воля великого хакана!
Расталкивая немногочисленных слуг тверского князя, вооруженная толпа устремилась к Михаилу. Сильный удар по темени сбил князя с ног, но, к несчастью для него, не лишил сознания. Михаил чувствовал каждый из ударов, обрушившихся на него со всех сторон, после того как множество рук сорвали с него одежду, чувствовал, как липкие струйки крови, словно жирные черви, множась и множась, ползут по его телу. Князь не сопротивлялся; лишь однажды, увидев летящий ему в лицо носок сапога, он инстинктивно поднял руку для защиты, но она тут же оказалась притиснутой к земле чьей-то широкой жесткой подошвой.
