Георгий Егоров - Солона ты, земля!
Жить в городе становилось труднее, и когда муж получил повестку в армию, она сказала ему, что поедет домой, в Петуховку.
Поплакала на вокзале, а через полгода тихо, в подушку оплакала похоронную. Тысячи, миллионы похоронных листков, как осенний листопад, кружились тогда над страной. С тревогой, с замиранием сердца ждали матери, жены, старики, ждал каждый — упадет или не упадет на его голову. И вот на Катину голову упал. На многие головы в родной Петуховке упал. Все плакали. Плакала и Катя. Но как-то однажды, в конце войны Катя сделала открытие: она не помнит лица мужа, не знает, какого цвета глаза у него. Ей стало стыдно — как же так, отца своего ребенка и забыть! Вырастет сын, спросит, каким был его отец. Что ему ответить? Какие привычки были у него, что он любил, чего не любил — ничего она не знает. Был бы жив — ладно. Но человека погибшего, человека, который, может быть, до последней секунды, до последнего вздоха думал о ней и об их сыне, забыть так быстро — это бессердечно. И Катя плакала, ругала себя. Но что поделаешь, если еще при нем она уже забыла о нем, если он так тихо и послушно жил рядом с ней, что она так и не заметила его существования!..
И вот снова на пути встал Сергей… Еще более красивый, еще более сильный и еще более… родной. Когда однажды в президиуме она увидела его знакомую, высокую фигуру, ей стало дурно.
Не слышала Катя, о чем говорили на пленуме, ничего и никого не видела, кроме Сергея. Просидела полдня как во сне. Очнулась только дома утром.
Очнулась уже в новой жизни, не похожей на прежнюю. Очнулась в своей юности. Но это была уже не та юность, мелькнувшая пять лет назад. И Катя была уже не та. На этот раз она решила не ждать своего счастья, а брать его, завоевывать.
2
Председатель колхоза «Красные орлы» Кульгузкин удивленно думал о секретаре парторганизации: чего это вдруг Екатерина Тимофеевна распалилась так с уборкой, будто ей больше всех надо. Возилась бы со своей школой и не лезла в колхозные дела. Хорошо было в войну — секретаря парторганизации не слыхать и не видать. А эту избрали на свою шею, суется, куда ее не просят. Это надо же додуматься — отчет председателя на партсобрании поставила. В войну бывало цыкнешь на секретаря, ежели вздумает что-либо, он и притих. А на эту сейчас не цыкнешь — новый секретарь, новые порядки заводит, опасно цыкать. Надо присмотреться, куда повернет. Седьмой секретарь за пятнадцать лет председательствования, всяких видывал. Переверзев на что уж крутой был и то уживались. Как-нибудь и с этим сойдемся. Попервах все круто начинают, а опосля обнюхаются немного, привыкают. Они приходят и уходят, а мы остаемся. Мы — основа района, на нас он держится. Секретарь — это голова, а мы основа. А Катька резвится зря. Можно ведь поприжать ее отца с сенокосом, да мало ли с чем еще. Молодая, глупая, в толк не возьмет, как жизнь устроена, вот и показывает свою прыть. Ну, ничего, остепенится.
Так думал Кульгузкин, собираясь на партийное собрание.
А вернулся с него злой — аж губы тряслись! До чего же распустили людей. Где же это видано, чтобы на своем партийном собрании председателю выговор объявлять за работу! Дожили. Как будто некому объявлять выговора. Испокон веков этим райком занимался. А эта взяла моду — лезет не в свои сани, тоже власть свою показывает. Ну, погоди, ты еще попомнишь это собрание, хлебнешь у меня горького до слез. Не таких обламывали. Завтра же поеду в райком… Это надо же — до чего обнаглели! Учат меня, как надо к уборке готовиться. Она, эта Катька, трем свиньям жрать не разольет, а туда же, куда и люди: не так расстановку людей сделал! Жатки не обеспечил!.. Литовки… Это тебе не сто гектаров, а полторы тыщи! Хоть как расставляй, литовками не скосишь. Пусть новый секретарь комбайны дает. Война-то кончилась, хватит жить кое-как. Раз уж вы взялись командовать, то технику давайте. Привыкли на нас, председателях, выезжать. Но уж, коль ты, товарищ секретарь, так, то и мы ведь можем райком поприжать… Неужели ее настропалил этот косорукий секретарь комсомольский? Он все ходил здесь, нюхал, высматривал. Раньше бывало уполномоченные были как уполномоченные. Приедет в колхоз, сядет себе в конторе и начинает: подай ему то, сообщи ему это, а как у вас здесь, а как там? Все расскажешь, распишешь, как тебе надо. А ежели вздумает поля посмотреть, посадишь рядом с собой в ходок, свозишь в поле, покажешь худородные полосы и все. Да на квартиру поставишь его к какой-нибудь молодайке. Он и доволен. Живет себе всю уборочную — и себе хорошо, и людям не мешает. А этот в конторе даже не присел, ни одной сводки не спросил, ничего не спросил. Грамотный, все без объяснения знает!.. Не иначе, он настропалил Катьку… Неужели из райкома от нового секретаря такое указание поступило, чтобы выговоры объявлять… Охо-хо, жизнь!.. Крутись вот так век, выкручивайся…
3
Катя разрывалась на части — в школе занятия, в колхозе — уборка, везде надо поспеть. Сама удивлялась, откуда только у нее силы берутся. В середине сентября партийное собрание решило начать молотьбу хлебов, скошенных простейшими машинами. Все это время Катя ждала Сергея — второй месяц руководит он районом, а в таком крупном селе, как Петуховка, еще не был. Слух доходит, что все время ездит по колхозам, сам во все вникает — десяток председателей уже снял с работы, фронтовиков ставит. Зашевелился, говорят, район, как пчелиный улей на цветении трав.
Катя ждала изо дня в день. И он приехал. И так все получилось, что лучшего Катя и желать не могла.
Был воскресный день. На колхозном току за деревней шла молотьба. Всех, кто не был занят в этот день в поле, Катя притащила сюда — учителей, работников контор, маслоделов, домохозяек. Огромная, когда-то покрашенная в красный цвет, а сейчас облезлая молотилка гудела монотонно, неутомимо. Большая скирда снопов была уже ополовинена, когда прямо на расчищенный ток въехала легковушка. Кто-то из женщин толкнул Катю локтем — гляди, дескать, начальство прибыло. Она встрепенулась, засияла, не сдерживаясь, не таясь, — пусть видят, что она рада, пусть думают, что захотят. Стояла и смотрела, как неторопливо из машины вылез он, как остановился, осматривая ток, скирду, ворох намолоченного зерна, людей на скирде, улыбнулся, помахал им рукой. Катя решительно села на край скирды и, придерживая рукой подол юбки, скатилась ногами вперед, улыбающаяся, веселая. Видела, как Сергей следит за ней с интересом.
Подошла, не опуская глаз, протянула руку.
— Здравствуй, Сергей… Григорьевич.
Глаза у него тоже светились радостью.
— Здравствуй, Катя.
Он все смотрел и смотрел. Она тоже не опускала глаз, не смущалась — долго готовилась к этой встрече. С удовольствием отмечала, что он приятно удивлен ее видом — конечно, ничего общего не осталось у нее от той деревенской девушки, в длинном материном пальто, в валенках и в большой шали, что с узелком приходила к нему в совпартшколу.
— Ты очень изменилась, Катя, — сказал он тихо. — Знаешь, даже помолодела.
— Тебе этого не скажу. — Катя склонила набок голову, рассматривая его лицо. — Ты постарел, Сергей.
Он засмеялся:
— Но-но, ты брось… Я еще того… — он подвигал руками, сгибая их в локтях и показывая мускулы.
— Нет, правда, Сергей. Вон складка между бровей появилась, — говорила она уже с задумчивой нежностью, по- прежнему в упор рассматривая его лицо. — Около глаз морщинки. А вообще-то ты все такой же… хороший. — Она, наконец, оторвала свой взгляд от его лица, сдержанно вздохнула, повернулась к молотилке. — Вот сегодня воскресник устроили, — сказала она уже другим тоном, а сама чувствовала, что он все еще смотрит на нее сбоку. — Всех сегодня подняли. Я ведь здесь секретарем парторганизации, — повернула она к нему голову. — Ты, наверное, не знал…
— Не знал, а потом узнал.
Катя улыбнулась:
— Опять после всех узнал. А я ведь и на этот раз тебя выбирала в секретари. — Сергей заметил, как тенью скользнула в глазах Кати грусть. — Может, поговоришь с людьми? Остановить молотилку?
— Не надо. Потом.
Катя вдруг засмеялась, указала рукой на дорогу.
— Вон Кульгузкин катит. Сейчас будет на меня жаловаться.
Сергей улыбнулся:
— Он уже приезжал, жаловался, что ты ему выговор влепила.
— Ну и как?
— Молодец.
— Кто?
— Ты, конечно.
Катя засмеялась.
— Он тут у нас на собрании разошелся, как холодный самовар — пыхтел-пыхтел.
— Правильно ты делаешь. Так его и надо, куркуля.
Кульгузкин подкатил на галопе. Бросил в коробок вожжи, кряхтя, проворно вылез и засеменил короткими ножками к секретарю райкома, улыбаясь широко — от уха до уха.
— Здравствуйте, Сергей Григорьевич, — еще издали протянул он руку, будто рад был Новокшонову, как самому родному человеку. — Вот и в наши края наведались.
