Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович
В стеклянных дверях появился Коверзнев — в бархатной куртке, с чёрным бантом, — обрадованно кинулся к Верзилину, приговаривая:
— Наконец–то! В самый раз. Ещё бы немного — и было бы поздно. Я рад. Вся надежда на вас. А то этот зазнавшийся Корда уедет из России непобеждённым… Совершив триумфальное турне от Тифлиса до Петербурга, он выступает у Чинизелли. К счастью — с силовыми номерами. Но вскоре его бенефис, на котором он будет бороться.
— Ах, перестань, — сказала Нина. — Дай человеку пройти в комнату, — и, обернувшись к Верзилину, сообщила: — А вы и в самом деле явились очень удачно: мы только что собирались на вернисаж.
Верзилин переступил порог. Комната показалась ему тесной из–за огромного количества вещей. От рояля поднялся здоровенный чёрный красавец с узенькими усиками, с длинными волосами,
— Знакомьтесь: мой брат Леван — знаменитый борец Верзилин, — сказала Нина.
Пожимая ему руку, Верзилин произнёс, кивнув на Никиту, замершего у входа:
— А это мой друг — Никита.
— Вот хитрец! — восхищённо сказал Коверзнев. — Нового спаррингпартнёра завёл. Ну и хитрец. А где Татаурова бросили?
— Во–первых, они не спаррингпартнёры, а во–вторых, Татауров меня бросил сам.
— Ишь, богатыри, — сказал Коверзнев, бесцеремонно похлопывая по плечу Никиту и Левана. — А Ефиму Верзилину всё же вы все уступите.
Леван Джимухадзе стоял, почтительно склонив голову, прижав к телу руки, — ждал, когда гости сядут.
Усаживаясь к столу красного дерева, прикрытому толстой плетёной салфеткой и заваленному яркими журналами, Верзилин вспомнил, что прежде Нина никогда не рассказывала о своём брате, который был в ссоре с отцом и все годы работал в южных цирках.
А она, словно прочитав его мысли, сообщила:
— Вы не знаете: я сейчас бросила львов и работаю вместе с Леваном.
— Вы бросили львов?
— Да, — сухо сказала она. — После того как погиб отец.
— Простите.
Она посмотрела на него печально и спросила:
— Вы не знали о его смерти?
— Как же я мог знать…
— Впрочем, это понятно, — согласилась она и тут же объяснила: — Тогда отец срочно увёз меня в Польшу, затем в Германию… Гастроли были удачными, но зимой Фараон (самый капризный лев — вы должны помнить его) распорол отцу шею… Отец умер, не приходя в себя… И я не смогла после всего держать себя в руках… Я — боялась… Приехал из Киева Леван и помог продать львов. Я рассталась с ними без сожаления — у меня было такое чувство, что я обязательно стану их жертвой…
Она отвернулась к окну; узкие плечи, прикрытые белым платком, вздрогнули. Молчание длилось с минуту. Потом она обернулась к Верзилину и, не обращая ни на кого внимания, сказала ему:
— А чувство это появилось после того. Поверьте, я ни в чём не была виновата. Они сказали, что должны вам предложить выгодную сделку, а вы их не слушаете, хотя делают это они ради вас… Отец дал мне слово, что с вами ничего не случится, и я поверила… Со мной была горячка, и я пришла в себя только в Варшаве… Я думала, вас нет в живых… И лишь месяц назад, когда нас с Леваном пригласил Чинизелли, я узнала от Коверзнева, что вы живы. Но вас уже не было в Петербурге….
Она закрыла лицо платком и заплакала.
Коверзнев подошёл к ней, осторожно положил её голову к себе на грудь, начал гладить по чёрным блестящим волосам, гладко зачёсанным к затылку.
«Она ему — жена», — мелькнуло в голове Верзилина ревнивое подозрение.
Но Нина отстранилась, сказала раздражённо:
— Пустите! — и, зябко кутаясь в платок, предложила: — До вернисажа ровно час. Надеюсь, вы пойдёте с нами, Ефим Николаевич?
— О да, — торопливо согласился он, радуясь, что они — ведь очевидно же! — не муж и жена.
Девушка оглядела критически костюм Никиты, спросила:
— И вы?
— Да, — ответил за него Верзилин.
А она сказала строго:
— Леван, дай Никите перчатки. Они ему подойдут.
— Сейчас хороший тон — до захода солнца ходить без перчаток, — заметил Коверзнев.
Пропустив его слова мимо ушей, она приказала Верзилину:
— Подайте мне жакет.
А Коверзнев, закуривая свою маленькую трубочку, сказал, улыбнувшись:
— А я вам, Ефим Николаевич, припас редчайшую коробочку бельгийских папирос.
— Мне?
— Ну да.
— А откуда вы знаете, что я коллекционирую папиросы? — спросил Верзилин, снова с удивлением вспомнив об одинаковом почерке на письмах.
— Младенческая простота! Так вы и по последнему письму не догадались, что это я?
— Вы?… Так это вы мучали меня осенью и зимой?
— Боже мой, а что в этом такого? — удивился Коверзнев.
— А я вот возьму сейчас да задушу вас, — шутливо сказал Верзилин, протягивая пальцы к его хрупкой шее. — Вы меня чуть с ума не свели этими письмами. Я думал, что это проделки барона Вогау.
Не глядя на протянутые к его горлу руки, отмахиваясь от них, посерьёзневший Коверзнев спросил:
— Вогау? Почему Вогау? Его же давно укокошили. Если не ошибаюсь, месяцев восемь назад…
— Укокошили?
— О боже мой! Да об этом писали все газеты! Надо читать их, дорогой мой.
— Постойте, а как вы узнали, что я собираю коллекцию?
Коверзнев рассмеялся:
— Вы забыли о моей профессии — всё узнавать первым? Помните пожар керосиновых складов на Голодае? Так это был я на извозчике, когда вы стояли на крыльце. Один целковый вашей хозяйке — и она мне дала полную информацию о вас. Обо всём рассказала: и о папиросах, и о борьбе с деревянным манекеном… Вот я и решил подбодрить вас: дескать, друзья помнят о вас, следят за вашими успехами и… помогают собирать коллекцию…
— Ничего не скажешь, помощь была великолепная, — рассмеялся Верзилин.
— Да кто мог догадаться, что вы подумаете на этого шарлатана, когда ему его соперники всадили три пули в затылок… Тем паче что я считал, что вы в хорошей форме, готовитесь к схваткам и даже взяли себе спаррингпартнёра… Мне всё ваша хозяйка доложила. И надо сказать, что у неё редкий дар представлять всё в лицах. Я умирал со смеху, когда она показывала, как вы боретесь с чучелом…
— Коверзнев, мы опаздываем, — строго проговорила Нина, помахивая перчатками. — Расскажешь по дороге.
Леван, одетый в чёрный безукоризненно сшитый костюм, стоял, склонив голову, держа в руке большой ключ.
Пропустив вперёд Верзилина с Никитой, Коверзнев пошёл за ними, но вдруг спохватился и, хлопнув себя по карманам, сказал виновато Нине:
— А булку я опять забыл.
И Верзилин заметил, что девушка в первый раз улыбнулась на слова Коверзнева.
А тот через минуту нагнал вышедших на лестничную площадку мужчин и продолжил свой рассказ о верзилинской хозяйке.
— Она считала вас рехнувшимся и часами простаивала у замочной скважины. Вот так.
Он согнулся (лицо его приняло бабье, глупое выражение) и прижался с комической осторожностью к замочной скважине в чужих дверях. Дверь неожиданно распахнулась и, к удовольствию Никиты, который не смог сдержать смеха, стукнула Коверзнева в лоб.
— Так и надо, — усмехнувшись сказала Нина.
А старик в чёрном пальто, распахнувший дверь, спросил, приподняв шляпу:
— Пардон. Я вас ушиб?
— Нет, что вы, — сказал Коверзнев, потирая лоб. — Это лишь плата за мои артистические таланты, — но, когда старик скрылся из виду, погрозил ему кулаком.
Всю дорогу до Невского он пытался шутить, вопросительно поглядывая на Нину. И было видно, что всякий раз, когда она усмехалась, он становился счастливым.
У лютеранской церкви на Невском он остановился и, вытащив из кармана измятые куски белого хлеба, стал их крошить и швырять сизым голубям, вызвав этим у Нины улыбку. Однако через несколько минут девушка одёрнула его, сердито сказав:
— Мы можем опоздать.
На что Коверзнев проскандировал:
— Бабушка–прабабушка лепёшек напекла — покушай, Бум, телятинки: давно уже пора. Бабушка–прабабушка, нельзя ли обождать — когда курю я трубочку, прошу мне не мешать.
— Не паясничай, — сказала Нина.
