Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

Пряча ножи, парни неохотно ушли, пообещав подкараулить Пытлю на улице.

Волоча ногу, Никита бросился в каморку, где одевался Пытля.

Резко взметнулось пламя в лампе, трусливо отпрянула туша Пытли, зловеще скользнула тень по развешанным на стене афишам.

— Слушайте! Вы! Вас сейчас зарежут! — проговорил торопливо Никита, не обращая внимания на стоящего за его спиной Верзилина. — Это парни такие, они — сделают. Бегите скорее через окно. Да бросьте вы свою простыню, — он скомкал тунику, оцарапавшись о львиную застёжку, сунул её Пытле. — Ну! Бегите скорее!

Распахнув окно, Никита вытолкнул полуодетого борца в темноту. Протянув руки под дождь и набрав в пригоршни воды, начал смывать с лица кровь.

В дверях появился испуганный Румянцев, просунув под верзилинский локоть лохматую голову, осмотрел вытаращенными глазами каморку, спросил испуганно:

— Где этот жулик? Его зарезать собираются. Да спасите вы его, не устраивайте скандала. Ох, боже ты мой, что делается! Что делается!

— Ушёл ваш жулик, — успокоил его Верзилин. — Скажите спасибо Никите. Да другой бы на его месте…

— Я знал, что вы благородный человек, — запричитал хозяин синематографа, стараясь схватить Никиту за руку.

Слизывая с ладони кровь, Никита сказал, насупившись:

— Да перестаньте, хватит вам…

Порыв ветра забросил в комнату струи дождя, Никита передёрнул плечами.

— Идём, — торопливо сказал Верзилин. — Послушайте, мы сейчас должны получить расчёт. Нам больше нечего делать у вас. Вбивать гвозди и рвать колоду карт мы не собираемся.

Через несколько минут, когда они вошли в кабинет к Румянцеву, тот встретил их любезно, даже опоздавшему Феофилактычу протянул пачку папирос «Ада».

— Количество мест двадцать на двадцать — четыреста… — начал он, отщёлкивая на счётах, отставив в сторону папиросу, зажатую между мизинцем и безымянным пальцем.

Он долго считал, брякая костяшками счёт, затягиваясь голубым дымом. В конце концов сказал:

— Вот видите, это теоретически. А практически — вот наличность последних двух сеансов.

— Это же вдвое меньше, чем должно быть! — возмущённо сказал Верзилин.

— Как хотите считайте. Как, Наденька, много у нас по контрамаркам было?

— Так я же говорю, что чуть не треть зала, — проговорила дамочка в кудряшках.

— Вот видите, — вздохнул Румянцев. — Вы же сами сидели в зале, — видели, сколько было безбилетников. Понимаете, им не откажешь — родственники, знакомые; всем хочется посмотреть на вятского богатыря.

— Да ничего я не видел, — сказал Верзилин. — Я видел, что негде было яблоку упасть.

— Если не доверяете, надо было в дверях стоять и контролировать мою супругу. Тогда бы не было никаких недоразумений, — устало произнёс Румянцев и откинулся на спинку кресла.

— Да не нужны нам ваши девять рублей, — сердито проворчал Никита, растирая ушибленный локоть. — Я на разгрузке больше заработаю…

— Дело ваше, — холодно произнёс Румянцев и подвинул к себе стакан остывшего чаю.

— Ну нет, давайте деньги, — вставая, сказал Верзилин. — И я очень жалею, что мы уберегли вас от скандала. Знай я, что вы так поступите, — никогда бы не разрешил Никите отпустить Пытлю. До свиданья.

— Моё почтенье.

— «Почтенье», «почтенье», — ворчал Никита, выходя на улицу; он надулся, вздыхал, что–то бормотал неразборчиво.

— Иксплутатор чёртов, — сказал Макар Феофилактыч.

Дождь лил как из ведра. Дул ветер. Было темно. Прохожий

в клеёнчатом капюшоне столкнулся с Верзилиным, извинился; обернулся вслед, ещё раз извинился. Из окон падали тусклые прямоугольники света; поблёскивал промытый дождём булыжник. Бурный ручей мчался посредине дороги — вниз, к реке. Перепрыгивая через него, Верзилин промочил ноги. Стало холодно, по спине пробежали мурашки.

Скользя по грязи, держась руками за дощатые заборы, они пробрались к лестнице. Потоки воды текли по горе с шумом, смывая с откоса красную глину, казалось, хотели погубить Ежовку. Она спала. Маленькие домики притулились тихо–тихо; окна были чёрными; молчали собаки.

Ноги скользили по ступенькам лестницы, срывались. Хватаясь за холодные, мокрые перила, Верзилин говорил:

— Не завидую сейчас Пытле. Где–то он?

Никита что–то проворчал, а что — не разобрать. Макар выругался.

У самого основания лестницы Верзилин оступился по колено в воду; чертыхнулся: «Ох и грязный у вас город». Вяло тявкнула собака.

Они долго стучались в калитку. Вышла Дуся — в платке, накинутом на рубашку. Увидев Верзилина, взвизгнула, убежала в горницу. За ситцевой занавеской вздула огонь. Макар Феофилактович, забрасывая на печку мокрый пиджак, заулыбался, запричитал:

— Дусенька, на шосточке там жаркое… По лафитничку поднеси нам с устатка… Ишь погоды–то ноне какие, одно слово — вымокли.

Он разделся до нижнего белья и, почёсывая седую грудь, стал помогать жене собирать на стол; слазил в подпол — за водочкой, настоянной на можжевельнике. Сам разлил по лафитничкам, ждал, когда Верзилин с Никитой переоденутся в сухое.

Верзилин и Никита от вина отказались.

Макар Феофилактович перекрестился, выпил все три лафитника, налил четвёртый, потянулся к капусте, говоря Верзилину, подвинувшему ему тарелку: «Не извольте беспокоицца, мне одну шшопоточку»; выпил, похрустел капустой, обсосал пальцы и вышел. Скрипнула дверь. Возвратившись, сообщил:

— Вызвездило. Оно и правильно: завтра хорошая погода нужна — свистунья.

— Это что за штука? — поинтересовался Верзилин.

Подхватив кота, посадив его на свои колени, обтянутые белыми кальсонами, Феофилактыч объяснил охотно:

— А праздник такой. Свистули продают. Все свистят. Свист — отсюда свистунья.

Он долго рассказывал о празднике, потом сделал страшное лицо, дунул в морду сонному коту, затопал, захохотал, радуясь тому, как тот обалдело заметался по комнате.

Позже, из темноты, ещё долго слышался его весёлый говорок. Верзилин лежал на спине, молчал. Не спалось. О Пытле и Румянцеве думалось без злобы. Отчего–то было очень покойно. Он приподнялся на локте и приоткрыл оконную занавеску. На улице было черно. За косыми досками ограды маячил красный огонёк — видимо бакен. Потом он различил гребёночку леса и над ней — небо. Оно было ясным; сверкали звёзды. «Не обманул старик», — подумал Верзилин и, припоминая его рассказ о свистунье, заснул.

Разбудило его яркое солнце. Дуся в подоткнутой юбке мыла пол. Взгляд Верзилина скользнул по косарю, по тазу с водой, по водяным подтёкам, наткнулся на Дусины ноги, торопливо перескочил на стену («Какие симпатичные обои») и задержался на позеленевшей лампадке. Потом Верзилин повернулся к Дусе спиной, приоткрыл занавеску. Макар работал; весело взлетал в его руках топор, звонкие сочные щепки отскакивали пружинисто в стороны, щёлкались в забор, в упругое просмолённое дно лодки. Голубая ширь реки простиралась до самого леса. Верзилин ткнул створку окна, оно распахнулось, в комнату ворвалось пение птиц, звон собачьей цепи, стук топора, кряканье уток, кудахтанье кур, журчание ручья. Утро! Ох и хорошо всё–таки жить на свете, чёрт возьми!

Хорошо выйти во двор, вдохнуть запах реки, окатиться колодезной водой, побороться с Никитой под угрожающий рык собаки.

Завтрак был праздничный.

Макар Феофилактыч хлебнул «можжевеловой» — разговорился.

Днём пошли в город. Лестница никак не давалась старику. Пришлось его поддерживать под руки. На горе долго вытирали ноги о зелёную мокрую траву. В воздухе плыл малиновый звон — раскатывался, переливался, гудел. Нарядные, весёлые горожане шли по промытым дождём улицам. В обжорке пахло пирогами, поджаренным мясом, гороховым киселём, дымком. Около жаровен толпились люди — закусывали. Верзилин не утерпел — купил три бутылки «кислых щей»; ударило в нос; вкусно! Больше всего понравилось Феофилактычу. Хотя и был сыт, но косился на глиняные плошки с дымящимся ливером — глаза завидуют, а ведь не съешь; Дусенька только что накормила дома. Пошли дальше. Толпа. Говор. Смех. Свист. Шныряют мальчишки. Ох и здорово! До самого Александровского сада площадь уставлена балаганами, ларьками — из парусины, из досок. Всё битком набито игрушками: мужик с медведем по очереди лупят по наковальне; раскланивается пильщик с деревянной пилой — пилит; курицы мотают шарнирными шеями, клюют зерно — болтается шарик, дёргает их шеи за ниточки; гипсовый кот (а может, собака — не поймёшь) сидит, скалится, в спине щель — спускай медяки, копи деньги, будешь богатым; рядом, чуть поменьше, император — говорят, Наполеон, а может быть, Александр Первый — в лосинах, в треуголке… Глаза разбегаются — чего тут только нет! Но больше всего свистулек — глиняные, деревянные, жестяные. Они свистят на все голоса: протяжно и прерывисто, пронзительно и мелодично. Вот свисток, с горошиной — она перекатывается, дребезжит, мечется, бьётся о стенки. Вот свисток душераздирающий — голосит взахлёб. Вот дудочка–ду–ду‑ду — словно пастух играет в свой рожок. Но больше всего глиняных свистулей, небольших — так себе, раскоряка какая–то на трёх ногах, с гребешком: лошадь не лошадь, баран не баран, — чудище, в хвосте дырка, а дунешь — приятно так засвистит, как в детстве, когда из липы первый свисток сделаешь: ф–ю–ю. По бокам сусальное золото да красные с зелёным горошины — ни за что не пройдёшь мимо, купишь! Больно хороши! А ну подходи, покупай, пятачок цена! Не жалей, милый человек!