Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Оливера поражали такие приёмы, успехи врага не давали покоя. В этом мире происходило что-то неладное. Кромвель твёрдо верил, что избран лишь тот, кто успешен в делах, и вот выходило, что избран папист и грабитель, а он, честный труженик, преданный истинной вере, верный муж и добрый отец, обречён. Сомневаться в своей вере он не умел, его ум не был способен распутать эту невероятную путаницу. Как только Оливер углублялся в загадку, которую ему задал Господь, у него всё валилось из рук, он плохо слышал то, что ему говорят, и не спал по ночам.
Ему всё чаще хотелось забыться. Кромвель устраивал многодневные охоты на лис. Ему полюбились ловчие птицы. Он сажал сокола на толстую кожаную перчатку и целыми днями пропадал на болотах, выслеживал уток или гусей и с замирающим сердцем следил, как пернатый охотник, сложив крылья, падал камнем и наносил смертельный удар. По зимам, когда кончались охоты, ему становилось скучно. Библия больше не привлекала. Воскресными вечерами всё чаще отправлялся в таверну. Там ждала его дружеская компания, доброе пиво и бестолковая, но приятная болтовня. Ему нравились тяжеловесные деревенские розыгрыши, он сам любил пошутить, порой прибегая к тем разудалым намёкам и выражениям, которые совестно ляпнуть при дамах. Порой его веселье становилось судорожным, крикливым, точно он отгонял от себя какую-то неприятную мысль. Неприметно пиво заменилось на херес, но и херес только больше его веселил, и пьян он никогда не бывал. Оливер стал поигрывать в кости и в карты, чего Роберт Кромвель не желал своим детям как последнего зла. Он оказался азартен, но его разум всегда оставался холодным, и он обыкновенно выигрывал, сначала мелкие суммы, которых хватало на пиво и херес, потом страсть к игре стала одолевать, и порой он выигрывал и тридцать, и сорок, и пятьдесят фунтов стерлингов, громадные деньги для Гентингтона, где годовой доход горожанина редко доходил до трёхсот.
Так прошло несколько лет, года два или три. Оливер очнулся внезапно. Его как будто ударило, как будто бездна растворилась под ногами. Одна простая мысль сверкнула в его голове: истинно сказано, что избран лишь тот, кто успешен в делах, но ведь избран лишь тот, кто успешен в добрых делах, а он какой уже год успешен только в бесовских забавах, ибо охоты, кости, карты, вино даны нам не Богом, но дьяволом. Как он живёт?! Как попал во мрак и как свет праведной жизни стал ненавистен?! Как превратился в грешника и стал, может быть, первым из них?!
Настало чёрное время беспросветных мучений. Оливер тяжко страдал оттого, что сбился с пути, и ещё больше страдал оттого, что не знал, как ему воротиться на праведный путь, на который наставляли его и отец, и Томас Бирд, и Сэмюэль Уорд, и бродячие проповедники, на день ли два заходившие в Гентингтон. Он снова не спал по ночам, а если ненадолго погружался в полусон-полубред, ему снились страшные сны. То из кромешной тьмы выступал поганый Тофит, скалил редкие зубы и тянулся к нему когтистыми лапами, то он видел чёрный громадный крест, воздвигнутый на главной площади Гентингтона, и был тот крест так необъятно-высок, что не было видно домов, а церковь Иоанна Крестителя представлялась детской игрушкой, но самое ужасное таилось в том, что крест был пуст, он же знал, что это крест, на котором язычники распяли Спасителя, он силился увидеть Его, и видел одну перекладину, которая вдруг отступала и таяла вдалеке, на месте креста вырастали дома, и в окнах домов не светились огни.
Оливер кричал, пробуждался и вскакивал, ошалело глядя перед собой. Следом за ним вскакивала взъерошенная Элизабет, причитала, тормошила его, гнала служанку за доктором и рыдала. Добрый доктор осматривал его с должным вниманием, считал пульс, трогал голову мягкой рукой, что-то изъяснял об ипохондрии, о неподобающей меланхолии, прописывал пить на ночь отвар зверобоя, валерьяны и мяты, качая головой и вздыхая, и как было доктору не вздыхать и не качать головой, когда больной был высок ростом, широк в плечах и в груди, с мясистым лицом и крепкими кулаками, под которые лучше не попадать, откуда тут привязаться болезням, более свойственным истерическим женщинам в обычный период кровей.
Он пил отвар, засыпал и по-прежнему видел кошмары: то хмурое небо, пологий берег, свинцовые воды реки и кругом ни души, то безлюдное мрачное поле и на нём одинокое дерево с кривыми ветвями и на ветвях ни листа, то отвесный обрыв — он стоит на самом краю и чувствует, что может упасть, всем телом гнётся, гнётся назад и вдруг просыпается в холодном поту. Ужасным тут была именно пустота, безлюдье, эта возможность упасть с высоты, хотя он не падал ни в одном сне, и это тоже было ужасно, потому что сам твёрдо знал, как низко пал.
Оливер худел, тяжёлые морщины набегали на лоб, вокруг рта залегали глубокие складки. Он думал о смерти, и чем чаще думал о ней, тем становился уверенней в том, что скоро умрёт. Элизабет тоже поверила в его близкую смерть и тоже стала худеть. Кромвель стал готовиться к смерти. Душа его была грязна и черна, с такой душой нехорошо умирать, им овладела страсть покаяния. Он припоминал свои бесовские игрища, свои постоянные выигрыши, чужие деньги жгли ему руки, при встрече он затаскивал к себе своих бывших партнёров по картам или костям и, человек небогатый, подчас нуждавшийся в лишней копейке, трясущимися руками совал остолбеневшему приятелю несколько фунтов и торопливо шептал скрипучим срывавшимся голосом:
— Это ваше, это вам, это я у вас выиграл в карты, эти деньги мне достались греховным путём, мой грех, мой грех, простите меня, ради Христа.
Оливер находил себя до того недостойным, что перестал посещать воскресные службы в церкви Иоанна Крестителя. Томас Бирд знал всех своих прихожан, их тревоги и беды и спешил подать руку помощи даже тогда, когда они его ни о чём не просили. Однажды, окончив проповедь о неизреченной милости Господней, он пришёл в дом своего покойного друга Роберта, сел как обычно к столу, принял с благодарностью пищу и, когда хозяин и гость остались одни, снял с полки потёртую Библию, раскрыл её и просто сказал:
— Это наше всё.
И Оливер стал читать с того места, которое намеренно или случайно открыл для него Бирд:
— «Когда Иисус окончил все слова сии, то сказал ученикам Своим: вы знаете, что через два дня будет Пасха и Сын Человеческий предан будет на распятие...»
Так он читал до позднего вечера, а с позднего вечера до утра, и мир, тишина, спокойное созерцание вошли в болящую, усталую душу. С того дня Оливер читал только эту потёртую Библию, с которой при жизни не расставался отец. Библия стала для него не только единственной книгой, но и его единственным другом, указывала ему правильный путь, и преображение началось.
Он тесно сошёлся с Томасом Бирдом, старым другом отца, своим первым учителем и наставником веры. Им обоим становилось тесно и душно в стенах церкви Иоанна Крестителя, которая находилась под явным и тайным надзором епископа. С её кафедры разрешалось читать только казённые слова, а казённые проповеди не могут исходить из души. Эти проповеди писались верными слугами короля и присылались из Лондона. И Оливеру, и Томасу Бирду, и многим из прихожан хотелось живого, честного, задушевного слова. Его ждала, искала вся Англия, не желавшая платить королю, если налоги не утвердили её представители, она ждала, искала живого, честного, задушевного слова о Боге, об избрании и спасении, о праве короля и праве народа. Ничего подобного не было в казённой церкви, которая находилась под наблюдением, ничего подобного не было в казённых проповедях, в которых за каждым словом слышалась ложь.
Живое, честное, задушевное слово разносили по Англии вольные проповедники. Очень скоро им запретили говорить в церкви. Они приспособились проповедовать в тавернах, на площадях городков, как две капли воды похожих на тихий, приветливый Гентингтон. Вольных проповедников стали преследовать. Самые популярные, самые непокорные попадали в тюрьму. Им пришлось именовать себя лекторами, в наивной надежде, что название обманет епископа и лорда-наместника, верных слуг, верных псов короля. Лекторов продолжали преследовать. Они стали скрываться. По всей Англии появились тайные пристанища и молельни. Наставники появлялись под разными именами, в разных обличиях, нигде не задерживаясь, произносили проповедь и уходили неизвестно куда, в другое пристанище, в другую молельню, где их ждали.
Томас Бирд оказался непримиримым бойцом. Как только в Гентингтоне появился Бернард, королевский чиновник, и принялся загонять истинных пуритан в епископальную церковь, которую они с некоторых пор посещали неохотно и редко, он открыто выступил против гонителя истинной веры. Оливер с готовностью присоединился к нему. Знание законов и некоторое знакомство с юридическими науками, полученное в Линкольн-Инне и на Судебном дворе, послужили доброму делу.
