Татьяна Беспалова - Генерал Ермолов
Позеленевший от времени, бронзовый котёл народа нахчи поместили к круге света, под масляной лампой. Гасан водил пальцами по его испещрённой письменами поверхности. Бронза котла отвечала на его прикосновения глухим шелестом.
Они говорили до рассвета. Превозмогая тяжёлый сон, Фёдор прислушивался к неспешному течению беседы.
— В Землях Нахчи от них образовалось тринадцать тейпов. Уже из Нахчи они стали расселяться во все стороны. Предок беноевцев Биан через Аргунское ущелье, где было основано поселение Оргун с башнями, через Тевзана пришёл в те места и основал селение Бена. Я назову тебе имена наших предков, но не могу тебе сказать, точно ли я запомнил их и всех ли перечислил. Моего отца звали Тур, его отца Олкъа, затем Мохьмад, Юрташ, Убайд, Элдар, Жоба (этот Жоба является родоначальником нашего тара Жоби-некъе), Бахьанда, Йовта, Хурсул (он принял ислам), Тур, Биан (основатель Беноя), Эл, Ул, Уз, Иамирхан. А далее то ли Оргун, его отец Сайд-хан и его дед Абулхан — сын Сайд-Али аш-Шами. Но ты ведь не нахчи, воин. Я знаю — ты из Кураха.
— Моя мать была нахчи. Нахчи из рода Акка, — тихо отвечал Гасан. — Одна из моих сестёр замужем за бенойским князем.
— Выходит — мы родня, Гасан-ага, — выдохнул Лорс и продолжил: — Тейпы наряду с другими атрибутами в большинстве случаев обладали и летописью — тептар. В тептарах излагались старинные предания о происхождении тейпа. Во многих тептарах сказано о том, что чеченцы являются выходцами из страны Шем или Шам. На внутренней поверхности котла приведены отрывки из летописи тейпа Беной.
— Что тут написано, Лорс? Не могу разобрать...
— Написано, что общий предок всех нахчий был Сайд-Али аш-Шами из царского рода...
* * *
Он ждал Аймани, и она наконец явилась. Сквозь сонную пелену Фёдору виделась она уже не в мужской одежде, а в нарядном платье из тяжёлого шёлка, с чеканной бронзовой застёжкой на груди. В огненные косы вплетены ленты цвета сирийской бирюзы. Вот она прошла между скамьями, вот сзади подошла к старому Лорсу, обняла его с дочерней лаской... Фёдор вскрикнул, вскинулся на лежанке. Гасан-ага и Лорс обернулись к нему.
— Он устал, старик. Раны... страху натерпелся в Хан-Кале.
— Спи солдат, в моём доме каждый гость в большом почёте и полной безопасности. Спи спокойно...
* * *
Мажит отыскался на пятый день их сидения в Лорсе.
К тому времени Фёдора изрядно утомили бесконечные разговоры Лорса с Гасаном-агой. Курахский рыцарь оказался заядлым любителем нахчийской старины, знатоком мифов и преданий этих опостылевших казаку гор.
Единственным утешением стала рыбная ловля. В мутных водах Терека Фёдору удавалось изловить и крупную форель, и ленивого лосося, и усача. Медвяный запах цветущих горных трав, неумолчный плеск и грохот Терека изгнали из души казака остатки чумной тоски.
Фёдор облюбовал на берегу гладкий валун. Лёжа на нём, он часами мог смотреть на дальние горы. Оттуда, с заснеженных вершин, приносил к его ногам мутные воды буйный Терек. Там, среди скалистых круч, во мраке ущелья затерялась забытая Богом и людьми одинокая башня — Коби. То грезилась казаку зеленоокая княжна, то снежная лавина, сбегающая с невообразимой кручи и перекрывающая все подступы к заветной башне.
«Надо спешить, скоро осень», — думал казак.
Пережитый ужас начал забываться, вот только Мажит... Нет, не мог грамотей из Акки стать предателем, не стал бы сбегать, бросив товарища наедине с чумою. Это он, Фёдор, дал слабину, не сумел найти среди гор трупов, может быть, живого ещё товарища. Испугался, не сдюжил. Но муки виновности с каждым днём ослабевали. Фёдор начинал скучать.
На третий день казак оседлал на славу отдохнувшего Соколика и принялся прочёсывать прибрежные заросли в поисках сухопутной дичи. В тот день, так же как и в последующие, Али — дикий волк неотступно следовал за ним так, словно получил от хозяина приказ следить за казаком, словно Фёдор мог, не сказавшись, сбежать, отправиться в дорогу один, без припасов и попутчиков. Али следовал за Фёдором молча, то увеличивая дистанцию, то сокращая её до двадцати шагов, так, чтобы не терять подопечного из вида. Оба молчали — Фёдор ни о чём не спрашивал старого телохранителя курахского рыцаря, а тот не пытался набиваться ему в собеседники. По вечерам оба, каждый своим путём, возвращались к лорсову кабаку поесть горячих кукурузных лепёшек, послушать, как нестройно бренчит на рассохшейся татарской мандалине весёлый Дауд. Послушать побасёнки Лорса-чудака, ведущего свой род чуть ли не от пророка Магомеда.
На утро шестого дня, придя в денник с седлом и уздечкой, Фёдор обнаружил там спящую собаку. Ушан спал в углу, на груде сена, свернувшись калачиком. Длинный обрубок хвоста накрывал его седеющую морду. Заслышав стук воротины, пёс приоткрыл ореховый глаз, шевельнул рваными ушами, но не забрехал и на ноги не поднялся. Соколик приветствовал друга, как обычно, киванием головы и стуком об пол копытом правой, одетой в белый чулок ноги.
— Ушан! — Фёдор бросился было к собаке, но осёкся, словно смрад зачумлённого Хан-Кале снова ударил ему в ноздри.
— Он здоров, Педар-ага. Мы долго скитались по лесам, питаясь погаными грибами, как это принято у урусов. Ночевали на деревьях, как пернатые совы.
Бурку съели волки. Нас не смогли снять с дерева. Я боялся заразить тебя чумой. Ждал, согласно заветам брата моего деда, Исламбека. Если джигит не умрёт в течение шести дней после прикосновения к зачумлённому — значит, Аллах сберегает его от этой болезни. Гасан-ага такой, старый волк Али такой, ты, Педар-ага, тоже такой. Теперь и Мажит может не бояться чумы.
— Матерь Божия, Пресвятая Богородица, — только и смог вымолвить Фёдор, когда Мажит выбрался наконец из кипы соломы, сложенной в углу денника. Он выронил седло и уздечку, бросился к Мажиту и что есть мочи стиснул грамотея в объятиях.
— Исхудал-то, грамотей! В чём душа держится! Уж я истосковался весь, уж извёлся...
— Знаю, — печально молвил Мажит. — Князь из Кураха и его слуги сочли меня предателем. Но это не так. И ты мог бы не волноваться вовсе, если б прочёл мою весточку. Ты видел её? Видел надпись на стене сакли Абдаллаха?
— Как не видеть, видел. Только не смог я письмена разобрать.
— То арабская вязь. Её надо не как русское письмо от сердца читать, а наоборот, к сердцу. Арабское письмо так читают.
— Всё верно, грамотей. Только не умею я читать арабские письмена, ты уж прости. Но я понял! Я догадался, что эти узоры неспроста там написаны были!
— Не оскверняй руки, казак! — заслышав вопль Дауда, кони тревожно встрепенулись в денниках, со стропил под потолок вспорхнули мелкие плахи. — Беги от разносчика чумы!
Фёдор обернулся. В дверях конюшни, подсвеченная сероватым утренним светом красовалась мощная фигура курахского воина. Из-за плеча Дауда выглядывала, покрытая неизменным лохматым треухом, головушка владетеля этих мест — старого Лорса.
— Не кричи, Дауд, не пугай коней. Ты такой же гость в моём доме, как этот юный мудрец. Он здоров, Аллах наградил его отменным здоровьем. Я попросил его ночевать пока в конюшне, опасаясь неудовольствия благородного Гасана-аги. Слышал я, как вы попусту ругали Мажита предателем. А ведь он не предавал, он родня мне...
Лорс робко протиснулся между каменным боком Дауда и неоструганным косяком, подошёл.
— Ты здоров, мой мальчик, судьба и на этот раз пощадила тебя, — приговаривал он, отечески обнимая Мажита.
Грамотей заметно приободрился.
— Малолетний пройдоха твой племянник? — подозрительно спросил Дауд.
— И мой прадед, и прадед Лорса-аги ведут свой род от Салтана-Мурзы — основателя этого селения, — молвил Мажит, широким взмахом отощавшей руки обводя щелястые стены конюшни. — Известно ли тебе, о рыцарь из Кураха, чем знаменит достославный Салтан-Мурза?
Не дожидаясь согласия нетерпеливого Дауда, Мажит поведал присутствующим сказание о том, как в незапамятные времена Салтан-Мурза вышел на поединок с армянским князем, дабы отстоять честь одной из своих жён. Они сражались более суток верхом на конях и пешими.
— ...и, наконец, славный Салтан-Мурза сразил незваного гостя, похитителя честных женщин, ударом палицы в висок. И пал пришелец на окровавленные камни горы Бартуй, и испустил он дух. Случилось это в восьмидесятом году от года основания крепости Лорс. В тот год славному Салтану-Мурзе исполнилось сто двадцать лет, — так закончил Мажит свой рассказ.
* * *
Гасан-ага не гневался, не отвергал Мажита. Младший брат владетеля Кураха пребывал в печальной задумчивости. Весь вечер просидел он неподвижно, у пылающего очага. Он не притронулся ни к еде, ни к питью, словно ничего не было в мире милее его сердцу, чем пляшущие в очаге языки пламени. Рядом, прислонённая к выбеленной стене дремала мандолина Дауда. Тишину лорсова кабака нарушал лишь металлический лязг точила, которым оруженосец курахского рыцаря правил тонкое лезвие своего кинжала. Изредка всхрапывал верный Ушан, устроившийся на полу у порога, на плотно пригнанных друг к другу камнях древнего лорсова жилища. Фёдор, Мажит и сам хозяин расположились за широким дубовым столом. Фёдору понравилось водить ладонями по его доскам, отполированным и вычерненным временем. Казаку вспоминалась матушкина скатерть из отбелённого полотна с затейливой вышивкой по краям, после ужина щедро усыпанная хлебными крошками. Вспоминались румяные пышущие жаром караваи. А здесь, на затерявшейся в лесной чащобе военной тропе, и хлеб был совсем другим — тонкий, пресный, изогнутой, серповидной формы. Лорс подливал Фёдору молодое, щиплющее язык жидковатое вино. Фёдор щедро разбавлял его водой из высокого, чеканного кувшина. Мажит, вооружённый глиняной чернильницей и перьями, разложил на краю стола листы тонкой сероватой бумаги. Прикусив нижнюю губу, он старательно расписывал чистые листы затейливой арабской вязью.
