Павел Северный - Андрей Рублев
– Позабыли, что неизменно мое несогласие?
– Уразумей, отче! Свечой догорает житье святителя Алексия. Того и гляди, может Русь осиротеть без него. А тогда что?
Князь надеялся на ответ, но Сергий молчал, гладя ладонью столешницу.
– Осиротеет Церковь Руси без Алексия. Обуяет черных людей страх. Боярство спесивостью нальется. Князья в уделах зашевелятся с тайными замыслами. У каждого из них водится монах, достойный стать митрополитом. А мне нужен митрополитом только ты, отче. Сам знаешь, как начнет дышать монашество и духовенство без твердой длани Алексия. Вот чего страшусь. Крестом осеняя себя, заверяю тебя, что сего не случится, ежели, пересилив несогласие свое, пообещаешь быть митрополитом. Ждет Русь твоего согласия. А ты упрямишься.
Сергий нетерпеливо выкрикнул:
– Да не упрямлюсь! Не упрямлюсь!
Выкрикнул и задохнулся от кашля, а оправившись от волнения, заговорил, четко выговаривая слова:
– Не упрямлюсь. Не достоин стать князем Церкви, ибо не смогу сызнова воскресить жесткость разума, кою сумел усмирить молитвами и смирением. Дабы править Церковью на Руси, надобна жесткость разума. Нет сего у меня, не могу божеское венчать с мирским.
– Но не может Русь пребывать без митрополита, замыслив вызволить себя из порабощения.
– Будет митрополит!
– Дашь согласие?
– Нет!
Сергий, встав и ожесточив холодом голос, спросил:
– Княже, пошто просишь моего согласия, когда у тебя есть достойный быть митрополитом?
Вопрос Сергия испугал князя своей категоричностью. Он понял, что не сможет опровергнуть спрошенного. Князь, вздохнув, сел на скамью и, опершись локтями в столешницу, зажал голову в ладонях. Сергий говорил почти шепотом:
– Ведаю о твоем, о рабе Божьем Митяе. Господь простит меня грешного – не верю я, что сможет Митяй быть князем Церкви на Руси. Есть ли у него надобная жесткость? Удержит ли он в покорности спесивость духовенства и монашества? Не падет ли смиренно на колени не перед Господом, а перед князьями и боярами? Не принудят ли они его быть покорным, одобряющим пагубные для Руси помыслы о дружбе с ворогами?
– Опять бояр винишь? Про черных людей пошто напоминаешь? Аль не знаешь, что из-за них на Руси немало тревог?
– Сужу, как сподобил Господь. Как сам уразумел, перешагивая канавы прожитых лет. Неужли, княже, инако судишь о черных людях, кои во всех твоих замыслах даруют тебе помощь трудом и кровью ратных подвигов?
Ответа от Дмитрия Сергий не услышал. Князь, встав, зашагал по трапезной, заложив руки за спину, заговорил недовольно:
– И у бояр на тебя обида водится. Не дозволяешь им радеть вкладами, укрепляя богатство обители. Аль не нужна тебе их тороватость? Разумею, нужна. Обитель должна быть крепостью.
– Несокрушимость обители нашей сильна крепостью стен, в том нам помощь и от лесов Радонежа. От сытости бояре докучают тебе всяким нытьем, да норовят выставить меня перед тобой как их недруга, позабывая ради склочности, что и я из боярства ушел служить Богу. Злобятся они, что не дозволяю им братию приучать к стяжательству. Не бери, княже, на веру боярскую слезливость. Прими верность моей клятвы, чту себя верным твоим помощником до последнего вздоха. Обещаю тебе доглядывать, чтобы никто не мешал народу копить силу для изгнания поработителей, а взамен от тебя прошу и ожидаю чистого взгляда и душевную искренность.
3
Над Тайным озером шатром раскинулась серая ночь. Над черными стенами заозерных лесов светится потускневшим золотом обломок ущербной луны, а отражение от нее парчовой рогожкой выстелилось по воде к берегу острова. Колышется рогожка, оттого что напористый ветерок шершавит водную гладь легким волнением.
Время к полуночи.
Небо в мерцающих блестках ярких осенних звезд.
На гульбище, запахнувшись в телогрейку на лисьем меху, бродит Ирина Лукияновна. Вышла из духоты опочивальни, окунулась в ночную прохладу. Уже мяла перину постели, ворочаясь с боку на бок, приминая сон, но он упрямо не шел. Не могла заснуть. Сон гнали прочь мысли, да и сверчки докучали скрипом в печурках. Мысли назойливые изо дня в день об одном. Об Андрее-иконописце. Неделя прошла, как по своей воле поцеловала его на ковыльном берегу. После случившегося перепугалась, ночь не сомкнула глаз и чуть свет подалась в удельный город, надеясь среди всякой шелухи пустяковых бесед с боярскими женами-подружками забыть этот свой озорной поцелуй. Днем среди суеты чужих домов будто и впрямь забывала про Андрея, но приходила ночь, и боярыня, гостившая в чужом доме, вновь в полусонном забытьи запутывалась в тенетах мыслей.
Три дня гостила в городе, но так и не смогла ничего забыть. С Андреем не встречалась, но из окна видела, как уходил он утром в храм и возвращался домой в сумерки. Седмица прошла после поцелуйного вечера. Весь день боярыня пробыла в выпасах, осматривая конские табуны, а вернувшись усталая в хоромы, нехотя утолила голод и, уходя из трапезной в опочивальню, прихватила ендову с крепким медом. Обрядить себя на ночь Вивее не дозволила.
Оставшись в одиночестве, боярыня долго расчесывала волосы, но в косу их не заплела. Потом вышагивала по горнице, то улыбаясь, то нахмуриваясь. Раздевалась не торопясь. Чувствовала, как грудь то и дело обжигает жар, как будто брызгами кипятка. Открыла сундук, долго рылась в тонких ночных рубахах, ибо не могла решить, какую из них по цвету надеть. Выбрала ту, что когда-то покойный муж привез в подарок из Новгорода, а она ее так ни разу и не надевала. Рубаха обтянула упругое тело, и боярыня поняла, что раздобрела.
Подошла к киоту, снова ее разум обожгла мысль об Андрее. Встав на колени, всматриваясь в лики святых, она крестилась, но молитв не шептала, лишь однажды со вздохом произнесла: «Прости, Господи, твою грешную рабу». Поднимая голову после земных поклонов, заметила, что одна лампада чадит. Встала с колен, погасила ее и вздрогнула, услышав под полом кашель Андрея. Прислушалась, подумала, не простыл ли он; про погашенную лампаду разом позабыла.
Подойдя к постели, снова услышала кашель под полом, быстро легла, натянув под самый подбородок беличье одеяло. Лежала, глядя на лампадные огоньки. Весело скрипели сверчки. Все мысли боярыни были о нем, об Андрее.
Она снова винила себя в греховности, в том, что не смогла осилить влечение к юноше и что первая, позабыв о бабьей гордости, поцеловала Андрея. При мысли об этом ее тотчас окатила испарина, и стало трудно дышать. Скинула с себя одеяло, торопливо встала с постели, прикрыв руками лицо, постояла в раздумии, чувствуя, как бьется сердце. Накинула на плечи душегрею и, растворив дверь, вышла на гульбище.
Порыв ветра охолодил ее. Упершись руками в резные перила, она смотрела на обломок ущербной луны, на ее трепетное отражение в озере, на безлистые ветви берез. На острове лаяли собаки.
Все мысли боярыни были об Андрее. Она вспомнила и о том, какими горячими были его сухие губы, и об испуге в его глазах. Боярыня винила себя за то, что, поцеловав Андрея, отняла у себя душевный покой, но находила своему поступку оправдание – ведь она любила Андрея и была уверена в его любви. Правда, не услышала она ответа на свой вопрос «любишь, что ль», и все потому, что не позволила ему ответить, боясь, что скажет не то, что ей хотелось бы услышать.
Ирина Лукияновна созналась себе, что у нее уже нет больше воли хранить телесный покой вдовства, и уверяла себя, что должна дать волю чувству, волю порыву тела к ласке, которой лишала себя долгие годы. Сильная разумом, она не позволяла сознанию потакать телу греховностью. От всего этого еще недавно боярыня заслонялась хозяйскими заботами и верой в то, что должна жить без мужской ласки, не утешая тело теплом чужой плоти.
Ирина Лукияновна чувствовала, как после прихода Андрея в ней постепенно, но настойчиво оживает чувство любви, похожее на жившее некогда в ее девичьем сердце чувство к Хрисанфу Строганову. В чувстве Андрея она не сомневалась и не могла себе объяснить, почему сдерживается и не отдается во власть Андрея. Весь его облик уверял ее, что он любит ее, но не смеет себе в этом сознаться. Сомнения боярыни в его ответном чувстве разом исчезли в тот момент, когда она увидела написанную Андреем икону Богоматери и поняла, что юноша, полюбив ее, не побоялся Божьего гнева, изобразив на иконе глаза грешной рабы Божьей. Так почему же она должна бояться Божьей кары, спрашивала себя боярыня, замыслив утвердить свое счастье возле Андрея.
Ветер донес волчий вой. Вторя ему, на острове завыла собака. Тоскливый собачий вой заставил Ирину Лукияновну ощутить ночной холод, и она, зябко передернув плечами, вернулась в опочивальню, плотно притворив дверь на гульбище. Оглядев горницу, увидела потухшую лампаду и торопливо оживила в лампаде огонек, остановив взгляд на глазах Христа, смотревших на нее с иконы, написанной кистью Андрея. Подойдя к постели, боярыня услышала кашель и не легла, а прошлась по горнице, кутаясь в телогрейку, и остановилась у стола. Взяв в руку ендову, она сделала несколько жадных глотков. Выпив крепкого медового питья, облизала губы и, поставив ендову, походила по горнице и резко свернула к двери. Подойдя к ней, остановилась, постояв миг-другой, задумчиво наклонив голову и упершись руками в косяки, она, решительно пнув ногой дверь, вышла в темноту сеней. Сердце боярыни стучало, а в голове была лишь одна мысль, решительная и неоспоримая, – идти к Андрею.
