Александр Солженицын - Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого
– Да в общем, да в общем, – покрутил головой Воротынцев. – Что ж – дядя? Пустомеля тот дядя. Один парад.
А Свечин это раньше него говорил. Теперь требовал:
– Ну, что-нибудь невозможное придумай! Ну, глупость скажи, но отгадай!
И смотрел со значением. Воротынцева как толкнуло, брякнул:
– Крымов?!
Свечин оскалился, широкозубый. Погрозил крупным пальцем:
– Ещё не забыл, не выкинул? Мне под конец показалось – ты образумился, не спутаешься.
Воротынцев даже и сейчас покраснел, перечувствуя тот стыд:
– Да у меня действительно в тот раз сложилось… Но были и другие соображения, не думай… Да собственно я и не полностью отказался от мысли…
– Ну и дурак, если так, – вывернул крупную губу Свечин. – А я за тебя порадовался, думал – ты хорошую отговорку нашёл.
– Какая же хорошая? Срам. Но не только…
Свечин надвинулся через стол:
– А что в их перевороте хорошего, Егор? И посыпется, и посыпется… Им, гучковистам и этому Жёлтому блоку, сейчас самое трудное кажется – как сшибить. Нет, вы мне покажите, кем и чем вы замените. Если худшими или неизвестно какими, так лучше не сшибать, крутится – и крутится. Из дома Романовых – ну скажи, кому заменять? Мальчик? Игрушка будет у регентского совета. Да и слабый, неразвитый, ну что это – в двенадцать лет обливает генералов водой? Портят его общими усилиями. Михаил Алексаныч? Полковник ниже среднего, куда ниже нас с тобой. Николай Николаич? Уже сказали. Владимировичи? Тот пыжится, тот кутила. Константиновичи? Пускай стихи пишут. И выходит – республика? кадетское правительство? Да надо себя не уважать, чтобы под ними остаться. Чтобы под них Россию отдать.
Это всё было верно. Но не Воротынцева была и задача это всё наперёд решать.
– А Гучков – регентом? – жёг чернотой Свечин. – Или премьер-министром?
– Он – не стремится. Помнишь, сказал насчёт провиденциального…
– Сказа-ал! Ещё как ли искренно? Не допускаю, чтоб совсем не… Такую штуку затевать – и не прозревать себе долю власти? Уж коли с таким делом спутаешься – так непременно и стремишься. А ты бы – не стремился? Сразу в сторону отошёл бы?
Воротынцев мимолётно улыбнулся. Он нисколько не стремился, честно – нет! Он только хотел действовать для спасения России. Но прийдись до дела – сразу пришлось бы как-то и устраивать. Верно.
Свечин засек улыбку:
– Ага!
– Да нет…
– А скажи, они все хором обвиняют правительство в неуважении к идее права, что права их будто попирают, – а сами лезут на государственный переворот – так что ж остаётся от прав? А?
Воротынцев думал, непривыкши потягивая трубку.
– И мясоедовская смерть на Гучкове. И вся история какая гадкая, раздули чего не было – а зашлёпали всё императорское правительство.
– Да, – встрепенулся Воротынцев, – а в чём именно мясоедовское дело, по сути, было, ты знаешь?
– Хорошо знаю. Мне варшавский комендант рассказывал, при нём был суд. В 1912 году Гучков Мясоедова разоблачал – кукиш! ничего не доказал и доказывать было нечего, демагогия. Но в газетах прогремело, и осталось пятно, что шпион, прилипло. А в декабре Четырнадцатого является в генштаб такой сукин сын подпоручик Колаковский, 23-го полка, там у вас в самсоновской он попал в плен, а потом, чтобы вырваться, изобразил из себя малороссийского сепаратиста, нанялся к немцам мнимым шпионом, они его перепустили в Россию, а он тут саморазоблачается. И чтобы больше веры – придумал, что очень ему, новичку, хвалили немцы своего шпиона Мясоедова – только не знают ни адреса его, который в петербургской адресной книжке, ни – где он сейчас. А просто этот Колаковский из газет запомнил, сработало старое гучковское враньё. Ну, как полагается, бумажка на Мясоедова пошла на Северо-Западный фронт, а он там переводчиком в 10-й армии. И тут бы ещё ничего не было, никто серьёзно, но через месяц армия потеряла в Восточной Пруссии корпус. И волнение на всю Россию. А ещё есть, ты знаешь, такая сволочь Бонч-Бруевич.
– Ну как же!
Задница. В Академии три раза диссертацию защищал, три раза проваливался, поставили его на администрацию.
– Так вот, он придумал и Рузского подтолкнул на это третье вторжение в Восточную Пруссию. Теперь надо было найти виноватого – и ухватился Бонч за шпиона-изменника. Схватили и поспешно судили в Варшавской крепости. Главный доносчик Колаковский даже не присутствовал на суде! Защиты тоже не было. Улик – ни одной, хотя два месяца был приставлен к Мясоедову секретарь-наблюдатель. Для верности дали и вторую казнь – за мародёрство: в немецком доме, мол, статуэтки подхватил. Начали судить утром, к вечеру приговор, не дали послать телеграмму Государю, даже не дали попрощаться с матерью, она была в Варшаве, – и через пять часов той же ночью повесили. Заметали след?
– Хо-го-о-о! – только мог протянуть Воротынцев. В таких случаях представляешь невинно казнённым самого себя. Верещагинский сын! – И никто не остановил?
– Николай Николаич утвердил по телеграфу. А Бонч после этого стал начальником штаба армии, потом и фронта. А Гучков не только не отступился, но теперь-то и разжигал это дело, чтобы свалить Сухомлинова.
Если приближённый военного министра – шпион, тогда и министр шпион?… А тогда – что царь?…
Да, вот и Гучков. Вот – и пути политики.
– А что там вообще за публика, вокруг Гучкова дальше? – наседал Свечин. – Может похуже его намного?
– Да, перекосили его кадеты. Теперешний Гучков – не прежний.
– А конспирация? – Свечин обдымливался из крупной трубки. Сизо колебалось. – Конспирация – смех один! Встречным поперечным в любом кабаке всё открывает.
– Ну, на нас он мог рассчитывать.
– И это который раз уже наверно? И что ж ты думаешь, про их заговор не знают? Да весь Петербург говорит, что Гучков готовит заговор. Да уж в департаменте полиции, наверно, сто донесений. Какой он заговорщик? Любое дело погубит. Просто власть у нас робкая, не знает, с какой стороны каждый столб обойти.
– Да, на деле – Гучков ни к чему ещё, видимо… Всё на словах. А сложностей может оказаться… хо-о!… – Воротынцев отложил погасшую трубку. – Да и программа его странная какая-то. Со всем этим можно завести Россию и похуже, да.
– И что придумали – откуда революцию? Откуда она у них выперла, я не вижу. Эти общественные деятели сами накричали, сами себя и запугали. Россия у них всегда пропала, уже пропала, от самого Рюрика, вопрос решённый. Конечно, августейший больше всех и виноват, он их и распустил. Всё мечется, не приткнётся, никогда у него не хватало смелости потеснить их. Не дай бы Бог ему одной дивизией непосредственно командовать – так бы и замыкался и на пулемёты навёл. Как его лучшие любимчики и делают. Но это – и не его задача. А восседает на троне давно, и уже это хорошо. И слава Богу.
– Он – не дивизию, он – всю армию так и навёл, – полновесно настаивал Воротынцев.
– Да это тебя Румыния довела, тебе и мерещится. Ты просто пересидел на передовых.
– А пойди, там повоюй.
– Чего ради я пойду, ты – сюда иди! Вздор какой! Разваливают, скотины, военную власть во время войны во имя якобы победы.
Воротынцев – на локти и ближе к нему через стол:
– Да не победы! Андреич. Деятели, может, и пугают, не видя. Но кто знает – пугаться есть чего. Поди да посмотри, из этого кабинета не видно.
Никуда Свечин не собирался, прочно утвердился:
– Просто – мятеж у тебя в крови вечно бродит. Ты – изродный мятежник. Ну, а у тебя какая программа? Задремать? Как это реально можно сделать при сближенных боевых линиях?
Да нет, если честно – так дрёмой одной не спасёшься, конечно. Что у Кюба сразу не выговаривалось – здесь теперь, после всего уж сказанного… Очень тихо:
– Надо – выйти из этой войны совсем. Влипли не по разуму.
Сколько он проехал с этой мыслью, и уже бывала на кончике языка – а ведь так нигде и не выговорил, совсем это не просто произнести офицеру. А вот – уже как будто и поздно, и не место?
Растаращился Свечин, вот заорёт. Но тоже тихо, головы близко:
– Значит, всё-таки – се-па-ратный?
– А что остаётся?? Если грыжа через весь живот – как тянуть? Я тебе говорю: наш корень выбит. Упустили мы в Четырнадцатом уйти в нейтралитет – так хоть теперь.
– И чтоб у нас кусище оттяпали?
– Ни-ка-кого. Да немцы будут радёшеньки сдыхаться. Нашей земли у них почти нет, очистят. А Польшу? Так Польшу всё равно освобождать, пусть немцы и разбираются. А от мамалыжников мы сами уйдём.
Не зарычал Свечин ни о присяге, ни об измене, а:
– Да ты же военный человек, подумай! Садись сюда-и отлично увидишь. Да кроме вашей говёной Румынии мы уже второй год нигде не отступаем, что ты, не знаешь? Это Земгор внушает, что война проиграна, но не тебе…
– Да не войну! Я тебе говорил: мы свой народ проиграли.
