Георгий Егоров - Солона ты, земля!
По знакомой улице с дощатым тротуаром прошел к старому, сплошь увитому зеленью домику. Дрогнувшей рукой открыл дверь. Теща побледнела, увидев его, обессиленно опустилась на стул. Капитан в другой комнате встал.
Здравия желаю, товарищ полковник. Проходите. Вы ко мне?
Нет. Я к Ладе Викентьевне.
Садитесь. Сейчас позову.
Он вышел в соседнюю комнату. А через минуту вошла Лада. Глянула и — попятилась, слабо вскрикнула, машинально зажала рот рукой. Они смотрели друг другу в глаза не отрываясь, как могут смотреть только близкие, сильно истосковавшиеся в длительной разлуке люди перед тем, как кинуться в объятья. Но ни тот, ни другой не двигался. Сергей, наконец, оторвался от Ладиных глаз, скользнул взглядом по ее пополневшему, расплывшемуся лицу, на котором только глаза были Ладины, потом глянул на ее фигуру и похолодел: Лада была беременна. Говорить было не о чем. Сказал лишь:
— Я зашел, Лада, посмотреть на тебя. И еще спросить* почему ты не написала мне прямо обо всем?
Лада опустила глаза, покраснела.
Молчание затянулось.
Сергей вздохнул. Повернулся и, не прощаясь, вышел.
По дороге на вокзал настрого приказал себе: «Забудь! Лады не было и нет для тебя!..»
2
До Михайловки от станции добирался на попутных. Приехал ночью. Мать обрадованно всполошилась — два месяца не писал ни слова и вдруг сам явился — засуетилась, заметалась от печи к столу, потом к сыну. Смахнув радостную слезу, смотрела на него, щупала красноватый шрам на лбу.
— Болит?
— Нет, не болит, — улыбнулся Сергей. — А ты, мама, изменилась сильно.
— Постарела, ага?
— Да не то чтобы постарела…
— Чего уж там… Конечно, постарела. Ты и то уж наполовину седой. А мне сам Господь Бог велел…
До утра просидели вдвоем, разговаривая — с тех пор, как ушел в район работать, всегда торопился, забегал домой только на минутку, а сегодня впервые торопиться было некуда, наговорилась и насмотрелась мать вволю.
— Смотрю на тебя, — вдруг перебивала она сама себя, — и не верю, будто все это во сне. Отцу не довелось дожить — посмотрел бы на сына-полковника. Разве думал он… — И угощала, угощала, подсовывая то творожную шанежку, то кусочек желтого, давно хранимого сала.
На заре сбегала к Шмыревым — пока Николай не уехал в бригаду. Тот прикостылял торопливо, вприскочку, сияющий, обрадованный. Обнялись как братья. Не отрываясь, тискали друг друга. Даже слезы навернулись у обоих на глазах.
— Паршивенькие мы с тобой, Николай, стали мужики — Смотри, как расчувствовались…
Мать суетливо собирала на стол.
— Тебе, может нельзя пить-то? — спросила мать. — Что-нибудь опять случится.
Сергей тряхнул головой.
— Мо-ожно. Много нельзя, а помаленечку уже пробовал…
Посидеть с Николаем вдвоем и поговорить, конечно, не удалось — через час о возвращении Сергея знало все село, набилась полна изба соседей, понатащили самогону. Началась пьянка — одна из тех, которые вспыхивали в каждом селе в тот победный 1945 год. Сергея заставили извлечь из чемодана свой китель со всеми орденами и надеть. Щупали и считали ордена, медали, трогали заскорузлыми от работы пальцами золотые погоны, восхищались, смеялись, плакали. Смеялись оттого, что война кончилась, что начинается опять нормальная жизнь — никак еще не верилось. Плакали по не вернувшимся домой, погибшим на далеких полях сражений. Сергею совали в руки стаканы с самогоном, просили, заставляли, требовали выпить.
— Мы, Сергей Григорьевич, второй месяц уже не работаем, — кричали ему. — Гуляем. Кто-нибудь да приходит из армии…
Председатель колхоза Дмитрий Дмитриевич Тихомиров, неведомо откуда появившийся, пьяненький тоже, с лисьими глазками, заглядывал на Сергея.
— А мой Митрий сгинул, Сергей Григорьевич. Сгинул. Пишут, без вести пропащий он… — И начинал сморкаться, всхлипывая.
Лизка, сноха Тихомирова, оглядывая Сергея откровенно зовущими глазами, взяла свекра за руку.
— Пойдемте, батя, домой, чего вы так расслюнявились. — И увела его.
А в избе, как на толкучке, гомон, шум. Сергей с Николаем переглянулись и начали протискиваться наружу. В сенцах облегченно вздохнули и, чтобы их не заметили и не вернули, юркнули в пригон, посмеиваясь, вылезли в окошко на зады и, как мальчишки, крадучись огородами, Подались в центр села.
— Там, в этакой сутолоке тебя и не хватятся, — улыбался Николай. Уперевшись на костыли проворно перескочил канаву. Оглянулся на замешкавшегося Сергея.—
Понимаешь, ошалели все от радости. На работу никого не выгонишь. Сенокос в разгаре, а они пьют.
Сергей рассматривал родное село. Каждая изба, каждый плетень были с детства знакомы. Все — родное. Куда роднее, чем те мрачные рубленые дома и заборы, которые так растрогали его дорогой. Здесь, по этим затравевшим улицам бегал когда-то босиком, верхом на прутике изображал скачущую кавалерию, потом с холщовой сумкой через плечо ходил в школу. А вот здесь на лужайке всегда была лужа и осенью ребятишки катались по первому звонкому ледку.
— Помнишь, Николай, лужу?
— Лужу? A-а… Ну как же. Здесь вот она была.
— А помнишь, мы с тобой подрались?
— Ага. Я только не помню из-за чего.
Сергей стоял перед лужайкой, глубоко засунув руки в карманы брюк, и задумчиво покачивался с носков на пятки и обратно. Ордена и медали на груди у него мелодично позванивали.
— Я тоже не помню. Помню только одно, что мы тогда первый и последний раз дрались. С этой драки у нас началась дружба. — Сергей положил руку на плечо Николаю и так же задумчиво продолжал — Двое мы с тобой остались, Коля, — непривычно нежно назвал он его. — У меня нет на свете ближе человека, чем ты, да и у тебя тоже.
— Знаешь, Сергей, мне порой кажется, что все это — война, мои костыли, «похоронки» — все это сон. Все это пройдет, вернутся ребята — Костя Кочетов, Игоня Волков, Митька Тихомиров, Ленька Харин — исчезнут у меня вдруг костыли и снова будем мы парнями ходить на тырло, будешь ты играть по вечерам на гармошке. Не верю, что ребята погибли, что никогда их не увижу. Понимаешь, никогда не пройдут они по этим вот улицам, не вспомнят, как ты сейчас вспоминал, нашу лужу. Никогда! Ты понимаешь?
Сергей молчал. Он уже не раскачивался. Зарыл подбородок в расстегнутый стоячий ворот кителя, невидяще смотрел перед собой. О чем он думал, пожалуй, и сам бы не ответил — немножко о детстве, о погибших ребятах, немножко о танковой бригаде — где она сейчас? — немножко о годах, неумолимо уходящих в прошлое, немножко о том, чем теперь ему заниматься? Может, надо было послушаться генерала, съездить в отпуск домой да и остаться навсегда в армии. Кончил бы академию и через пяток лет потом непременно был бы генералом, командовал бы корпусом…
— Слышь, Сергей, — донеслось, наконец, до него, — поедем в поле?
Сергей кивнул. На конюшне они запрягли бригадирского гнедка.
Ехали молча. Сергей смотрел на заросшие бурьяном поля, на исчезнувшие за войну березовые рощи — вырубили на дрова, на жидкие полоски яровых, и тяжелое наваливалось на сердце.
— Постой, — сказал Сергей. Спрыгнул с двуколки и зашагал по степи, распахнув китель. Головки молочая бились о его сапоги, ветер, теплый, напитанный запахом трав, ласково обдувал лицо, грудь. А он шагал и шагал по твердой заклеклой под суховеями земле. Сиротливой, заброшенной всеми, пустынной и далекой казалась Сергею степь. К горлу подкатил комок — земля-то родная лежала у его ног, вспоившая и вскормившая его. Лежала, забытая людьми, как умирающая мать, брошенная неблагодарными детьми. Дух захватило у Сергея. И такой кощунственной, преступной показалась ему недавняя мысль об академии, о генеральских погонах.
«Нет, — решил он, — сын земли в трудную минуту должен быть со своей землей!..»
В село возвращались поздним вечером. Сергей, подобранный, сосредоточенный, как перед боем, молчал. Теперь им овладело старое армейское чувство: нет ничего пагубнее, чем поиски лучших решений. Он больше уже не колебался — решение принято окончательно и бесповоротно.
3
Из Барнаула Сергей вернулся не один, с ним приехал представитель крайкома. Был созван внеочередной пленум районного комитета партии.
Когда собравшиеся увидели в президиуме рядом с работником крайкома своего земляка Серегея Григорьевича Новокшонова, сразу поняли: бесконтрольная, самоуправная власть Шатрова кончилась. Выступали без оглядки, не таясь. Припомнили Шатрову все: телефонное, кабинетное руководство, и всеобщий подхалимаж, и обирание колхозных кладовых — припомнили каждого поросенка, каждого барана, доставленного ему на квартиру. Шатров даже не оправдывался, знал что не поможет — в крайкоме все предрешено и что пора переезжать в другой район. А в том, что крайком даст другой район, он не сомневался, опытных работников не хватает, а как-никак десяток лет в номенклатуре крайкома…
