Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
— У меня есть вопрос. Вы говорите, что есть люди, не сознающие лежащей на них ответственности. Я полагаю, — голос был твёрд, — что это не относится к организованной демократии — к Совету Рабочих и Солдатских Депутатов?
Керенского даже опалило: только тут он понял, как далеко он зашёл и как неверно могли его понять. Поспешил, поспешил:
— Товарищи! Пока я ещё ношу звание члена Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, и если бы мои слова относились к организованной и ответственной демократии — то прежде чем их сказать, я ушёл бы оттуда!
Но — ещё недостаточно защитился. И путая (всегда этот зал!), что он — не в Совете, где его так обвиняли:
— Но безответственная агитация лиц, пытающихся внушить народным массам, что я недостаточно хорошо и смело борюсь с представителями старого режима... кто знает, что в моей душе..., — он исследовал из добросовестности, — ... и раздаются сомнения, достаточно ли строго содержатся представители старой власти в Петропавловской крепости... Если мне доверяют как министру юстиции, то таких вопросов мне задавать не следует. А если есть основания — то скажите мне!
Это — он уже обернулся к Церетели, — к цапле Церетели, вверху над собой. Но слова его тут же вызвали вопрос из зала:
— А можно ли побывать в Петропавловской крепости, и как бывшие министры содержатся? И как живёт бывший царь?
Нет, у каждого раскаяния есть всё-таки и край:
— Нет, нельзя. Если разрешить одному — надо разрешить и другим. Мы не знаем, кто придёт вначале, кто потом, и что получится. Наконец, мы не можем превратить Петропавловскую крепость и царскосельский дворец в зверинец.
Это — понравилось, крикнули „правильно” и зааплодировали.
Ещё вопрос: каким путём мы придём к миру?
— Международный мир должен быть заключён всеми народами, как равный с равным. Но голос каждой страны звучит тем громче, чем больше сила её сопротивления.
— Есть ли надежда, что Временное правительство сумеет спасти страну от гибели?
— Вся моя речь сегодня и является ответом на этот вопрос. Если правительство будет пользоваться полным доверием революционного народа — оно спасёт страну.
Ждал ещё вопросов — молчали.
Странный конец речи — таких не бывало у Керенского. Оглянулся на Церетели — ничего не встретил.
Поклонился залу.
И — пошёл вниз.
Похлопали. В недоумении.
Пошёл из зала вон, опустив голову.
А Церетели, ещё когда Керенский на трибуну всходил, — уже заметил на лице его трагическую маску со страдальческими складками. И куда же, куда ж он занёс! Мальчишеская запальчивость была и в характере Керенского, но и поддерживалась образом жизни его: он совершенно оторвался от ИК, не осведомлял, не советовался, отговаривался загрузкой, поездками, многие в ИК были на него обижены. Однако вот Гучков и подлаживался к аудитории — а прошёл как чужой, чего стоят одни его „господа”. А Керенский — сильно задел слушателей, но это и опасно. Неравновесная, очень опасная речь, хотя есть в ней и удачи. От такой речи может всё покатиться кувырком. Надо было сразу поправить! — отчего Церетели и задал свой корректирующий вопрос: Совет — не виновник анархии и не должен быть подвергнут расшатыванию.
Но и других Керенский так задел, что вот поблизости, из ложи президиума, поднялся на трибуну унтер-офицер Иофин — и произнёс с негодованием:
— Товарищи! За всё время нашей тут работы нам пришлось выслушать много речей. Речи эти были, возможно, честны и бескорыстны — но тут обвиняют демократию, что она сеет беспорядок, — так что ж, признать бесконтрольную власть буржуазного правительства? Нет, мы должны открыто заявить, что мы пойдём только за одним оратором, который лучше всех понимает интересы и страдания наших братьев, сидящих в окопах. Этот человек, — и обернулся, показывая наверх от себя, — товарищ Церетели! И никаким речам, кроме речей Церетели, мы не можем доверять.
Похлопали, не так чтобы весь зал. Неожиданное заявление, Церетели перед ними ещё и не выступал. Но товарищ Иофин правильно почувствовал, что надо защищать Исполнительный Комитет.
Церетели и намеревался выступить, а теперь тем более, разъяснить. Он спустился с родзянковской кафедры к трибуне, ещё не остывшей от его позавчерашней разгромной речи против Шульгина.
— Товарищи! Моё мнение есть мнение той организации, к которой я имею честь принадлежать,— петроградский Совет. Меня спрашивают, я получил записку: зачем я задал товарищу Керенскому вопрос, нельзя ли понять его как выражение недоверия товарищу Керенскому? Я категорически удостоверяю, что я задал вопрос, зная наперёд, что мне ответит Керенский. Я сделал это потому, что в стране сейчас есть, — и он выпрямился, снова видя перед собой оскорбительную усмешку Шульгина, и голос его позвенел, — есть безответственные круги буржуазии, уверяющие, будто между Временным правительством и Советом депутатов царит разногласие и будто Совет депутатов мешает правительству. Так вот, задавая вопрос Керенскому, я и хотел бросить его ответ в лицо этим приспешникам старого строя и деятелям смуты!
Истинный социалист растёт и зреет как бы с ощущением ориентированного стержня в себе, от плеча к плечу, — чтобы при всех обстоятельствах держать этот стержень в едином социалистическом фронте. Этот стержень — прежде всего, а там, на Исполкоме, можно уже разбираться в подробностях.
— Та тревога, о которой говорил Керенский, царит и среди нас, да, но это — не тревога за будущее счастье нашей родины. А — святое беспокойство, порождаемое теми грандиозными задачами, которые стоят перед организованной демократией. Но мы смотрим вперёд с глубокой уверенностью, что идём к светлому будущему.
Керенский смутил их, даже потряс, — надо вернуть им силы и веру.
— Мы должны, однако, констатировать, что идеи и лозунги революционной демократии России ещё слишком слабо звучат в союзных нам странах, и что пролетариат Германии и Австро-Венгрии до сих пор не вышел из-под власти шовинистического угара. И пока он идёт с Вильгельмом, мы говорим: если бы мы сейчас заключили с ними сепаратный мир, то погубили бы свою страну. Отсюда ясно, что в ожидании пробуждения германского пролетариата мы должны сохранить твёрдость нашего боевого фронта.
Это и надо внушать им, а не сеять истерические тревоги.
— И я уверен, что скоро настанет момент, когда объединённая одними лозунгами демократия стран Согласия станет железным кольцом вокруг Германии и Австрии и потребует от них присоединения к тем святым словам, в которые мы верим. А до этого момента я не могу допустить, чтобы сын свободной России мог своим поступком способствовать гибели свободной России.
Он — гордо это сказал, он и считал себя сыном большой России, не отделяя Грузии в мысли, — и он видел, как ответно-твёрдо принимали его слова суровые лица фронтовиков. Вздохнул, с паузой.
— Другим вопросом являются наши отношения к Временному правительству. Мы прекрасно понимаем необходимость для России сильной власти. Наше Временное правительство и стоит на этом пути. Оно должно усвоить себе лозунги революционной демократии. И оно должно отдать всю землю трудовому крестьянству. И должно обеспечить интересы рабочего класса. И Совет рабочих и солдатских депутатов с присущими ему волей и авторитетом оказывает правительству поддержку. Наш контроль именно и является тем фундаментом, который мы подводим под Временное правительство, и тем самым придаём ему необыкновенную силу и прочность.
Шумно аплодировали. Кажется усвоили.
Уже надо было закрывать — тут попросил слова ещё один унтер. И сказал всего:
— Речь товарища Иофина была неуместной и необдуманной попыткой ликвидировать речь товарища Керенского. Мы протестуем.
Да, может быть, Иофин неудачно выразился. Но — от тяжёлого недоумения, в которое опрометчиво погрузил совещание Керенский.
Раздались голоса с мест, тоже против Иофина: Керенский всё же оставался самый популярный человек революции.
Тогда и Иофин попросил слова на ответ, и тоже на трибуну, смущённый. Он вовсе не хотел аннулировать речей, даже и Гучкова и Шульгина. (Они тут присутствовали на Четырёх Думах.) Керенский нам дорог как социалист. А просто — хотел выразить большое уважение к товарищу Церетели.
А ещё просил запиской слова откуда-то взявшийся, сидевший тут, — член Чрезвычайной Следственной Комиссии следователь Неведомский. Ни по какому расписанию это не ожидалось — но Церетели не возразил, дал слово.
Это оказался средних лет, энергичный и довольно пылкий человек. Тут упоминали об узниках Петропавловской крепости, как они содержатся, так вот:
— Я протестую против надругательства всей печати над поверженными врагами. О них пишут только в самых разнузданных выражениях и натравляют на них общество. Я как член Комиссии удостоверяю тех из вас, кто желал посмотреть: бывшие министры содержатся в Петропавловской крепости в условиях гораздо худших, чем прежде содержались политические заключённые.
