Андрей Упит - На грани веков
Курт энергично встряхнул головой. Нет!.. Когда ему придется так лежать, старые и малые должны прийти и засвидетельствовать: «Он был нам хорошим господином. Никому он не нанес обиды, никого не оттолкнул, не оставил без помощи. Не надо нам ни шведов, ни поляков, ни русских — верните нам нашего господина, он был нашим другом…»
Курт оборвал полет фантазии и поднял голову. Да-а, куда же это он, собственно, идет? Налево старая колея ведет к заросшему ольховником рву. А ведь это же дорога на фамильное кладбище! Что же это он, покинув одного усопшего, направляется к другим? Нет, там ему нечего делать! Ветер поверх кустов доносил дым от обжигальных печей. Курт направился туда.
Погашенная печь запорошена добела — наверное, сегодня из нее все выгребли. Вторая лениво курилась, заволакивая дымом весь ров и хоть немного отгоняя оводов от лошадей, на которых возили известняк. Они безучастно стояли сейчас, лениво отмахиваясь хвостами, и жевали набросанную перед ними траву. Возчики, усевшись на откосе, обедали. Заметив приближающегося барина, они отодвинули туески, побросали ножи и деревянные лопаточки и, срывая шапки, вскочили на ноги. Сбились в кучу, точно птенцы куропатки, завидев кружащегося ястреба. Обжигальщик шел к нему, кланяясь и пригибаясь, словно опасался удара. Курта глубоко задело это выражение страха, он дружелюбно махнул рукой и постарался говорить как можно приветливее:
— Садитесь, люди добрые, и продолжайте свой обед. Я гость господина барона, и мне от вас ничего не нужно, только так мимоходом завернул. Вы меня, верно, не знаете. Вчера мы были здесь с молодой баронессой.
Очевидно, обжигальщик был похрабрее остальных, возможно, ремесло его требовало большей смелости. Он выступил на шаг вперед и поклонился в пояс.
— Как же не узнать. Ведь вы — молодой сосновский барин.
— Совершенно верно. Я учился за границей и сейчас вернулся в Лифляндию.
Заметив, что этот чумазый хочет припасть к рукаву, Курт отстранился и поспешно уселся на траву рядом с туесами и краюшками хлеба. Он надеялся, что возчики поймут его благие намерения и не заставят повторять разрешение. Но те продолжали стоять, уставившись на барина округлившимися глазами. У подростка с льняными волосами шапка в руке так и дрожала. Очевидно, необычная приветливость роскошно одетого барина пугала их еще больше, чем привычная злоба. За нею, казалось им, таится хитрость и еще горшее зло.
«Не доверяют», — подумал с горечью Курт, изучая лица этих загнанных, точно скотина, людей, не желая пугать их еще больше. Вдруг появилось желание узнать, что же эти люди едят на обед. Рядком стояли три добела выскобленных раскрытых туеска — сверху сухой творог, под ним черный слой толченого конопляного семени. Посреди коричневая кадочка из черной ольхи с зеленоватой отваренной сывороткой и тремя ложками — значит, ели вместе. Курт взял ломтик хлеба: серый, с остистой коркой, — к ржаной муке подмешан перемолотый с высевками ячмень. Отломил кусочек, попробовал — колет язык и застревает в горле, не проглотить. Покачал головой.
— Вы что, только такой и едите?
Обжигальщик откашлялся и придвинулся на шаг.
— Нынче еще хлебец хороший. Прошлый да позапрошлый год, когда был великий голод, липовую мезгу подмешивали. Тогда он не держался, крошился, что твоя земля, и за неделю плесневел. А нынче — слава богу…
Курт не понял, что такое мезга. Но ничего хорошего в хлебе не могло быть. Он уже заглядывал в туесок четвертого, в нем между белым и черным тонкая желтая полоска. Масло. Вспомнилась желтая глыбка на зеленом глазированном блюде, красиво разделанная на лепестки концом ложки, — сегодня утром за завтраком.
— Который это тут масло ест?
Кучка сгрудилась еще теснее. У паренька шапка упала наземь, сам он попытался спрятаться за спины других. У обжигальщика череп побагровел, хотя солнце на мгновение скрылось за маленьким серым облачком. Заикаясь, он вымолвил:
— Не гневайтесь, барин, С дозволенья самого управляющего. Ему только семнадцатый год{27}, отца прошлой зимой задавило в лесу деревом, а барщину надо справлять… Кости еще мягкие, потому господин управляющий и дозволил. Только матери за это на пять повесм чесаного льна надо больше сдавать.
— А остальным масло не достается?
У обжигальщика черный рот скривился — невеселая это была усмешка.
— Разве барин сам не знает… Чего там о масле говорить! У которых и сметаны недостает в имение сдавать, у соседа занимать доводится. За голодные годы скотина совсем отощала.
— Ну, иногда втихомолку сбивают дома? Ведь на одном твороге да на конопле человек не работник!
— Барин, верно, думает про Ешку Айзпура. Ей-ей, только один раз, да и то для похорон своей старухи. А потом, как после порки отлежал четыре недели, больше ни разу.
Курт отмахнулся.
— Люди добрые, да не за тем я пришел сюда, чтобы выведывать да выпытывать. Садитесь и кончайте свой обед.
Он отвернулся, но успел заметить, что они хотя и запихивают куски в рот, но исподтишка посматривают на барина. Откуда знать, может, затем и явился, чтобы высмотреть, какой толщины кусок каждый отрезает, сколько творога поддевает деревянной лопаточкой… «Коня надо бы напоить…» — прошептал один так, чтобы и барин слышал, и, собрав припасы, подался к телеге. И так один за другим. Немного спустя шесть телег живо затарахтели через канаву в ольшаник. Только обжигальщик топтался на месте.
Курт вздохнул.
— Почему эти люди так боятся меня? Я же им не желаю никакого зла.
— Барщина, барин. До вечера каждому надо четыре телеги наломать и привезти. Господин управляющий пришлет старосту либо сам придет сосчитать.
— Верно, управляющий очень строгий?
.— Нет, нет… такой… ну, управляющий как управляющий. Так ведь без строгости нельзя, а то будут попусту валандаться.
— Разве они и в самом деле такие ленивые? Дома же, верно, работу на себя делают проворно.
Обжигальщик топтался, поглядывая назад.
— Да ведь как кто. Оно и ни к чему. Ежели у кого больше уродит, так тому, гляди, и подати накинут. В имении ведь так или этак все ведомо.
— Ну тогда, конечно, стараться не к чему.
Вновь у Курта стало тяжело на душе. Он долго думал, глядя на носки башмаков.
— Но как же это выходит? Ведь в казенных имениях крестьянам лучше? Подати по ваккенбухам, а что сверх того уродит, то самим остается.
Обжигальщик помялся и сквозь закопченные ресницы бросил на него быстрый взгляд.
— Вроде бы и лучше, а вроде и нет. Люди пьянствовать и лениться начинают. Теперь уже больше не побесишься. А раньше так и меры не знали. Свадьба либо крестины — на целую неделю. Шведским властям пришлось установить — два дня и больше ни-ни. Никакого тебе господского платья, никакого роскошества. Мужикам строгость завсегда нужна. Чтобы не забывали свое званье.
Подумав, Курт осторожно продолжал:
— Да, шведы по-своему тоже строги… Раньше предлагали помещикам дать волю крестьянам. А что теперь? Из своих-то имений ведь не отпускают.
— Нельзя же отпускать. Коли все разбредутся, кто же тогда землицу обрабатывать будет? Чем господа жить станут?
— Правильно, друг: и господа, да и они сами. Не работать, так хлеб никогда не вырастет. Шведские господа те же господа. На праздник отводят два дня, пиво варить запрещают, охотиться и рыбу ловить запрещают, барщина по ваккенбухам, но все же барщина,
— Да-а… Как же без барщины. Кто же эту работу станет делать?
Курт снова задумался: как узнать, что на самом деле в голове этого покрытого копотью человека?
— Но разве там все-таки не легче? Допустим, что строгость для крестьян нужна, что без порки нельзя обойтись. Но ведь арендаторы казенных имений не вольны запрягать людей в плуг и каток. Наказания определены законом, и их не дозволено преступать.
Теперь и обжигальщик задумался. Ясно видно, что соображает: ловушку готовят, поймать его хотят. Когда заговорил вновь, каждое слово будто ощупывал.
— Запрет, он запрет и есть. Но господа больше пишут, а кнутобой-то кучер.
— Кучер в Атрадзене, верно, свирепый?
Расспрашиваемому все стало ясно. Голый череп его побелел, на нем выступила испарина, воспаленные полуослепшие глаза совсем спрятались за почерневшими ресницами.
— Нет, этого не скажешь. Что господин барон прикажет, то он и делает.
— В последнее время, мне казалось, больше приказывала молодая баронесса?
— Да. Сам господин барон был хворый.
— А ты знаешь, что господин барон только что умер?
— Да, слыхали об этом. Хороший господин был.
— А не слыхали, как теперь будет дальше? Кто будет вместо барона Геттлинга?
— Господин барон Этлинь был хорошим барином, потому как в других местах есть еще хуже. Кто-нибудь да будет. Именье без хозяина не останется. Этого никогда не было и не будет.
